В сентябре 1945 года, через месяц после принятия министрами иностранных дел СССР, Великобритании и США Устава Международного военного трибунала в Нюрнберге, Роберт Джексон — главный обвинитель от США — опубликовал в The New York Times Magazine статью под названием «Худшее преступление». В ней он рассказывал о грядущем процессе американским читателям и объяснял им, почему агрессивная война, с точки зрения Устава,  — «преступление против мира». Причина в том, что другие пункты — «преступления против человечества» и «военные преступления», относились к немецкому вторжению. Статья же вышла через месяц после того, как США сбросили две атомные бомбы на японские города Хиросима и Нагасаки, и ее автор пришел к мрачному заключению: «Для того чтобы выигрывать в войнах будущего, нам придется стать более эффективными убийцами, убивать в бóльших количествах и быстрее, нежели враг, убивать с меньшим риском для себя».

Развивая этот тезис, Джексон выступает против общепринятого  разделения людей во время войны на комбатантов и некомбатантов и предлагает рассматривать войну как конфликт между народами, а не вооруженными силами. «Очевидно, — пишет он в своей статье, — что войны в наше время все чаще и чаще становятся противостоянием между населением стран-противников в целом, а не только их армиями. Вопрос в том, чей народ будет порабощен, а чей спасется». Следовательно, в войнах будущего, продолжает Джексон, необходимо «убивать врага и наносить ему увечья, уничтожать любое его укрытие и всё, что ему принадлежит не только в зоне боевых действий, но и у него дома». Убийство мирных жителей до тех пор,  пока враг не объявит о капитуляции — военная стратегия, которая была реализована в случае Хиросимы и Нагасаки. Нацисты же, как позже говорил Джексон во время Нюрнбергского трибунала, наоборот убивали мирных жителей «без военной необходимости».

Слова Джексона оказались зловещим пророчеством. После окончания Второй мировой войны правительства большинства стран скорее пойдут на жертвы среди мирного населения противника, чем согласятся подвергнуть опасности жизни своих военных. Бомбардировка врага пока он не обессилит — причем под врагом понимается все население страны противника — стала наиболее частой стратегией при ведении военных операций. На ум приходят действия США в Северной Корее в начале 1950-х годов, а затем и во Вьетнаме; обстрел Грозного российскими войсками в 1990-х годах; постоянные авиаудары Израиля по сектору Газа; разрушения, которые сеет в Йемене саудовская авиация; применение сирийским правительством бочковых бомб (самодельные взрывные устройства с низкой точностью, выглядят как контейнеры цилиндрической формы, заполненные взрывчаткой и шрапнелью — прим. Newочём) при бомбардировке Алеппо и других населенных пунктов. Хотя беспрерывно наносимые американскими дронами удары более точны, чем артиллерийский обстрел и ковровые бомбардировки, они также приводят к гибели гражданских. Перечисленные выше бомбардировки убили миллионы людей. Однако первое место по числу жертв среди мирного населения после окончания Второй мировой войны занимает «Большой скачок» — экономическая и политическая кампания в Китае с 1958-го по 1962 год, во время которой от голода умерли 45 миллионов человек. Но кто помнит о страданиях этих людей, кроме их родственников и ученых, изучающих тот исторический период? Они не вписываются в образ настоящей жертвы, который сложился сегодня, потому что погибли не в результате геноцида.

Сформированный после 1945 года образ «жертвы» включает в себя несколько элементов, которые основаны скорее на избирательном забывании, чем на избирательной памяти. Первый элемент. После Первой мировой войны западные гуманитарные миссии призывали оказывать поддержку армянским и в особенности российским беженцам, которые воспринимались как  жертвы. Однако после Второй мировой войны сотням тысячам людей в лагерях для перемещенных лиц этот статус уже не присваивали, поскольку бóльшая часть беженцев была этническими немцами, выселенными из Центральной и Восточной Европы с согласия антигитлеровской коалиции.

Второй элемент. Бомбардировки союзников унесли жизни почти миллиона простых немцев и японцев, но опять же: гражданское население вражеских стран не вписывается в традиционный образ жертвы. Хотя немецкие и японские военные первыми начали бомбить незащищенные города, именно антигитлеровская коалиция сделала подобные бомбардировки максимально эффективными. Вот почему на Нюрнбергском процессе немцам не предъявили обвинения в проведении воздушных бомбардировок. 

Третий элемент. Государства отделяют«военную необходимость» — под ней понимают предпринятые для достижения военных целей действия, которые не запрещены международным правом — и чрезвычайные меры по обеспечению внутренней безопасности от геноцида, несмотря на то, что в обоих случаях может погибнуть одинаковое количество людей. Таким образом, хотя гражданские при «пропорциональных» ответах гибнут в меньших количествах, последующие удары по ним постепенно становятся законными действиями и обыденностью. Иными словами — и здесь я воспользуюсь архаичной фразой, которая повторяется в документах международного гуманитарного права — их смерти не «потрясают сознание всего человечества».

Джексон верно описал военные действия в будущем, но ошибся в определении «худшего преступления». К концу 1940-х годов геноцид «потряс сознание всего человечества» и занял место агрессивной войны в качестве красной линии, которую нельзя переступать. Архетипом геноцида стал Холокост. Государства не могли договориться, что считать агрессивной войной, а что нет, но образ жертв Холокоста всё четче и четче прорисовывался на судебных процессах над нацистскими преступниками. Историк Дебора Липштадт следующим образом описала это в статье, опубликованной в 2017 году в журнале The Atlantic:

Человечество никогда прежде не сталкивалось с чем-то наподобие Холокоста. Это была тщательно разработанная программа, направленная на истребление определенной группы людей. Все евреи по умолчанию подлежали уничтожению: и старики в инвалидных колясках, и грудные младенцы — всех отправляли в «лагеря смерти». В отличие от жителей оккупированных земель, которых нацисты убивали, поскольку они могли оказать сопротивление захватчикам, евреев вырезали под корень лишь потому, что они были евреями.

Липштадт акцентировала на этом внимание, чтобы напомнить Дональду Трампу, что недопустимо умалять значение Холокоста, а также чтобы дать отпор антисемитам, которые утверждали, что евреи спровоцировали немцев и, таким образом, сами навлекли на себя беду. Исследовательница считает необходимым разделять Холокост и иные случаи истребления гражданского населения. Позицию Липштадт разделяют и многие другие ученые, и она, настаивает, что это не «просто одно из длинной череды бесчеловечных преступлений». Именно Холокост — преступление на почве ненависти, совершенное в огромных масштабах в отношении невинных, которые не были вовлечены в военные действия и погибли не из-за военной необходимости — сформировал современный образ жертвы.

Разделение на невинных жертв, чьи страдания «потрясают сознание всего человечества», и тех, кто становится «побочным ущербом», берет свое начало в христианстве и иудаизме. Христос совершает акт самопожертвования, берет на себя грехи человечества, и его невинность их искупает. Новозаветная интерпретация распятия в значительной степени заимствована из иудейской традиции. Например, апостол Павел называет Иисуса непорочным «пасхальным агнцем», которого приносят в жертву на еврейскую Пасху.

В иудаизме есть понятие «кдошим», что с древнееврейского переводится как «святые». Это евреи, которые считаются мучениками, потому что были убиты исключительно по причине своего вероисповедания, а не за совершенные ими поступки. Кдошим отдали свои жизни за принадлежность к группе, ставшей мишенью ввиду идентичности ее членов, а не из-за их политических взглядов. Такая жертва невиновна и, следовательно, деполитизирована, то есть не вовлечена, даже опосредованно, в вооруженный конфликт. Добровольно принимая свою судьбу и отказываясь поддаться искушению обратиться в другую веру, как, например, во время погромов еврейских кварталов в Средние века, евреи умирали Al Kiddush Ha-Shem, в буквальном переводе «за освящение [Божьего] имени». В годы Холокоста появилось шесть миллионов новых кдошим. Раввины в Варшавском гетто немного изменили слова средневекового еврейского богослова Маймонида которые отныне гласили, что еврей, убитый «лишь за то, что он еврей, зовется каддош».

Невинность этих евреев — одна из составляющих мотивации их убийц. Американский историк Роберт Вистрих назвал антисемитизм в 1991 году «самой застарелой ненавистью». Такая трактовка придает слову антисемитизм онтологическое значение — это беспочвенная неприязнь к евреям. В статье 2016 года для журнала The New Statesman британские историки Брендан Симмс и Чарли Ладерман назвали антисемитизм «вирусом», который «так часто мутирует, что от него, вероятно, уже никогда не получится избавиться». Антисемитизм играет в истории уникальную роль, воплощая иррациональную ненависть, которая меняет свой облик в зависимости от времени и места. Сначала евреев ненавидели христиане, затем фашисты, а теперь, судя по всему, мусульмане и прибившиеся к ним наивные левые антисионисты.

Жертва в иудаизме — это и есть современный образ жертвы. Причина, почему к одним жертвам насилия относятся с сочувствием и законодательно признают их пострадавшими, а остальных лишают и того, и другого. Поскольку память о Холокосте еще довольно сильна, его жертвы наделяются архетипическим статусом. Такой статус писатель Алекс Кокотас назвал «священным алтарем», который «способствует отождествлению себя с жертвой», даже если — или, возможно, потому что — большая часть людей, скорее всего, заняли бы место палача, а не жертвы, поскольку не принадлежит к меньшинствам.

Те, кто добиваются признания себя невинными жертвами преследований, которые заслуживают защиты и/или компенсации, склонны примерять на себя иудейский или христианский (или сразу оба) образ жертвы. Они, по обыкновению, сравнивают себя с евреями как добродетельными мучениками, пострадавшими за свою идентичность, а не за поступки.

Иногда признания добиться легко. «Кто, как не еврейский народ, должен понимать преследования библейских езидов?», — прокомментировала Дейдре Бергер, директор Американского Еврейского комитета в Берлине, нападение Исламского государства (ИГИЛ) (запрещенная в РФ террористическая организация) на национальное меньшинство Ирака. В Армянском музее-институте геноцида в Ереване, армян-жертв Османской империи по умолчанию называют «святыми мучениками», и в 2015 году, спустя столетие после геноцида, Армянская апостольская церковь причислила их к лику святых. Эти люди были невинными жертвами расизма и ненависти турков, однако турецкие власти настаивают, что военные беспорядки привели к жертвам с обеих сторон. 

В этом есть доля правды: кампания против армян в Османской империи началась после объявления военного положения, когда союзные силы при поддержке некоторых армян вторглись на восток и юг страны. Тем не менее, турецкие дипломаты никогда не задавались вопросом, почему оборона зоны боевых действий включала расправу над армянской элитой и изгнание женщин, детей и стариков на погибель в пустыню. Множество доказательств подтверждают намерения властей решить «армянский вопрос» раз и навсегда, чтобы обеспечить постоянную безопасность. 

Вместо того, чтобы заметить пагубные политические расчеты государства-параноика, мы зацикливаемся на неполитических жертвах. Ожидаемая эмпатия замещает необходимый анализ. Именно она формирует понятие Холокоста и образование в области прав человека, делая акцент на деполитизированной жертве. Обычно подобные образовательные программы причисляют группы к «жертвам» только, если они находятся за «рамками обязательств», то есть не относятся к «лицам или группам, которым мы что-то должны, к которым применимы законы и чьи увечья требуют компенсации». Общественная динамика, определяющая эту иерархию,  это самовоспроизводимая ненависть — ненависть не как реакция на определенные качества группы, а результат психодрамы ненавистника. Она рождается скорее внутри, нежели в динамичных отношениях с внешним миром.

Наиболее известный подход к созданию жертвы — это поиск «козла отпущения». В 1939 году академик Кеннет Берк объяснил этот механизм, анализируя автобиографическую книгу Адольфа Гитлера «Моя борьба», написанную в 1925 году. Исследователь ссылался на теорию Зигмунда Фрейда, согласно которой  цивилизационный порядок требует пресечения, что в свою очередь приводит к недовольству. Он заметил в нацистской идеологии очищающий ритуал «искупляющей жертвы»: субъект проецирует свою вину и недостатки на постороннее лицо — «козла отпущения». В Танахе Бог сказал Моисею, чтобы тот приказал своему брату Аарону привести двух козлов: одного — для Господа, другого, «с меткой Азазеля», для устранения (он же — козел отпущения). Стихи 21 и 22 Левита показывают драму: козел берет на себя грехи общины, в дальнейшем очищая ее жертвой другого козла. Его гибель служит жертвой, которая приводит к символическому «перерождению» общины. 

Берк писал за два года до массовых расстрелов немцами советских евреев и появления лагерей смерти. Еще тогда ему удалось понять геноцидную логику нацизма в отношении своих жертв:

«Арийское» — «созидательно», еврейское — «разрушительно». Поэтому, чтобы арийцы продолжали «созидать», они должны уничтожить евреев. Арийский сосуд любви должен ненавидеть еврейскую ненависть. 

Французский писатель Ален Финкелькраут повторил эту мысль, говоря о нацистской травле евреев. В своей книге «Воображаемый еврей» (опубликована в 1980 году) он писал: «Козлов отпущения с незапамятных времен грубо отсекают, подвергают тотальной войне и видят в них злейшего врага». Такого врага не просто изолируют, а полностью уничтожают. 

Хотя фрейдистская модель репрессивного психодинамического конфликта потеряла популярность в социальной психологии, «козел отпущения» остается популярной метафорой. Например, Мемориальный музей Холокоста в США на своем сайте объясняет антисемитизм так: «В отчаянные времена из евреев сделали «козлов отпущения», виновных за многие человеческие страдания». За этим следуют популярные еще с 1930-х годов теории о социальной фрустрации и переносе агрессии на несчастное меньшинство. Вся суть в том, что козел невиновен, точно так же, как и людской «козел отпущения». Он лишь безвольная жертва мифической драмы искупления общества, объект сдерживаемого разочарования.

При таком взгляде на создание жертвы существует проблема, что подобный конструкт основан скорее на религии, чем на политике. Это секуляризованная теория об истоках зла: отдельные группы являются жертвами предрассудков, которые рождаются в злых людях. Со времен Холокоста аналогичная драма была популяризирована наглядными злодеями (нацистами) и жертвами (евреями). Такой отрешенный богословский взгляд на конфликт оказал большое влияние на западных либеральных интернационалистов, которые считают, что должны «что-то сделать», если видят жестокость. Бывший посол США в ООН Саманта Пауэр хорошо подходит под это описание. Раннее знакомство с ужасной судьбой Анны Франк и Холокостом придали ей решимости сделать Соединенные Штаты той мировой силой, которая, включив память о Холокосте в новую цивилизаторскую миссию, будет предотвращать зло нацизма. В 2011 году в Ливии они вместе с французским философом Бернаром-Анри Леви, который лоббировал своего президента бомбить вооруженные силы Ливии, воочию увидели очередную драму «невинных жертв» и «преступных злодеев». Такая ситуация требовала их срочного вмешательства. 

Когда интервенция потерпела крах (в действительности разрушение Ливии не предотвратило, а повлекло за собой еще больше насилия), Пауэр обвинила в этом (не)пострадавших ливийцев. «Как бы нам не хотелось, — писала она в мемуарах, оправдывая ливийское фиаско, — мы не сможем точно предсказать исход в тех местах, где культура отличается от нашей». Пауэр признала, что Соединенные Штаты не понимали культуру стран, которых бомбили. Ливийский кризис был сложнее — особенно в политическом плане, чем казался для ее стереотипного морализма.

Рассуждения о невинных жертвах спровоцировали больше насилия и убийств невинных во имя спасения мира от насилия над невинными. Глубокое различие между показательной и невидимой жертвой стало особенно выпуклым на фоне молчания Пауэр по поводу атак дронами, которые поддержал ее босс — бывший президент США Барак Обама. Жертвами свыше полутысячи нанесенных ударов стало 3797 человек, из которых около 10 процентов были мирными жителями. Они были признаны абсолютно законными сопутствующими потерями, чьи смерти случились во имя свободы. 

Принцип гражданского иммунитета — это презумпция гражданской невиновности. Военные мыслители и международные юристы боролись с этой загадкой, наблюдая тотальный характер военных конфликтов 20 века, когда целые народы были мобилизованы для участия либо в мировых,  либо в гражданских войнах. По мнению специалистов, тотальная война означает, что рабочие и их семьи вкладывают в войну столько же усилий, сколько солдаты на фронте, что лишает их статуса невинных участников конфликта и делает оправданной целью. Четкое разделение на военных и гражданских участников конфликта большее не актуально — заключили теоретики и юристы. Вот почему в 1945 году Джексон призвал американских читателей быть готовыми убить столько вражеских граждан, сколько необходимо в условиях зарождающейся Холодной войны. 

Но если гражданские лица не обладают иммунитетом, они считаются виновными по ассоциации с вражескими комбатантами — включая нейтральный гуманитарный персонал, оказывающий медицинскую помощь тем, кого называют террористами, и не говоря уже о так называемых «живых щитах». Тогда мы переходим в ментальный мир геноцида, где целые народы — это враги, которые коллективно виновны или, по крайней мере, могут подлежать уничтожению. Неужели, чтобы скрыть убийственные допущения в военной стратегии и международном праве, гражданские лица должны быть похожи на жертв Холокоста и «потрясти сознание человечества»? Более того, неужели массовое насилие должно быть похоже на Холокост, чтобы считаться признанным геноцидом?

Художники, которые живут вне этих допущений, напоминают о незамеченных жертвах. «Семейное фото 1» (2015 год) Мурада Субая показывает маленькую разбомбленную комнату железобетонного дома в городе Сана — столице Йемена. На дальней стене разрушенного жилища Субай нарисовал семью в хорошо известной стандартной позе: родители стоят, рядом с ними двое детей, на руках у матери младенец. Картина немного покосилась от взрывной волны. Увеличенный ворон зловеще навис над рамой, он смотрит на них свысока, намекая на ужасную судьбу. «Семейное фото 1» входит в серию «Руины» (или «Кампании», как Субай сам называет эти коллективные художественные акции по повышению сознательности), которая включает 18 изображений. Она была начата в мае 2015 года в районе Бани Хават, где, как пишет автор, «воздушные удары уничтожили более семи домов и убили 27 горожан, включая 15 детей». 

Субай родился в 1987 году и документировал активизм и страдания йеменских соотечественников с «арабской весны» 2011 года, в особенности гражданскую и прокси-войну между Саудовской Аравией и Ираном, которая началась в 2014 году. Его селфи-мурал «Лица войны», установленный в Париже в 2020 году, посвящен «более чем 230 тысячам погибших с 2014 года». За пределами Йемена людей, которые понимают, что саудовские войска обстреливают страну изготовленными в США и Великобритании снарядами и ракетами, намного меньше, чем вы думаете. Хотя Йемен время от времени упоминается как одна из самых серьезных гуманитарных катастроф в мире, участь его мирных жителей редко «потрясает сознание человечества».

Многогранный конфликт в Йемене нельзя разобрать по критериям Холокоста, которые ищут бинарность в виде идеальных жертв и абсолютно злых преступников, но не подходят для типичного конфликта послевоенного мира, когда в столкновения вовлечены многочисленные внутренние и внешние государственные и частные акторы, мотивированные хищнической политической экономикой полуорганизованной преступности, а также геополитической безопасностью. В качестве небольшого жеста, чтобы призвать этих людей к осознанности, я выбрал для обложки своей книги «Проблемы геноцида» (2021 год) навевающее страх «Семейное фото 1» Субая. Герои его работы не должны быть забыты. Память о них нужна, чтобы мы вновь задумались о жертвах среди мирных граждан и о причинах их страданий.

По материалам Aeon
Автор: Энтони Дирк Мозес — профессор глобальной истории прав человека в Университете Северной Каролины в Чапел-Хилл. Его последняя книга — «Проблемы геноцида: постоянная безопасность и язык трансгрессии» (2021 год). 
Заглавное фото: Дэвид Роуз/Panos Pictures

Переводили: Елизавета Яковлева, Эвелина Пак
Редактировал: Фёдор Каузов