Мы живем во времена тревог и неопределенности, в мире, полном несправедливости, ненависти и нетерпимости. И неужели нас не должно волновать что-то более серьезное, чем выходки этой девочки-кошки Hello Kitty? Или франшиза про покемонов, которая снова стала популярной в 2019 году после успешного проката фильма про детектива Пикачу в США и Великобритании: у одного только трейлера на YouTube насчитывается более 65 млн просмотров, и цифры растут. Почему так популярны эти смайлики? Почему столько милых логотипов на бесчисленных товарах — от компьютеров и телефонов до оружия и продуктов питания, от детских игрушек и календарей до презервативов и контактных линз?

Скорее всего, увлечение всем милым обосновано стремлением вырваться из враждебного мира в сад невинности, в котором детские качества вызывают желание защитить, приносят удовлетворение и утешение. Это беспомощное, безобидное, обаятельное и уступчивое поведение, а также особая анатомия: неестественно большая голова, выступающий лоб и маленький подбородок, глаза размером с блюдца и неуклюжая походка.

Вполне возможно, что был прав выдающийся австрийский зоолог Конрад Лоренц. В 1943 году он предположил, что наша реакция на такого рода сигналы развилась, чтобы родители обеспечивали потомство необходимыми заботой и уходом. Согласно Лоренцу, те же самые визуальные сигналы могут побуждать нас проявлять заботу так же сильно (а то и еще сильнее), когда мы сталкиваемся с ними в преувеличенной и концентрированной форме: когда видим животных, например, щенков, или умиляемся куклам и плюшевым медведям.

В свою очередь социальные психологи Гэри Шерман и Джонатан Хайдт из Университета Виргинии рассматривают реакцию на милоту как образцовую «этическую эмоцию»: «прямое высвобождение человеческой социальности», которое стимулирует нас расширять круг лиц, на которых распространяется наш альтруизм.

Но если бы милота была связана только со всем очаровательным, невинным и безопасным, если бы наше влечение к ней было мотивировано исключительно инстинктом защищать потомство или поиском легкомысленных и успокаивающих способов отвлечься от каждодневных тревог, она не была бы столь вездесуща. Эти аспекты олицетворяют лишь, скажем так, «няшный» конец спектра милоты. Двигаясь к «жутковатому» концу спектра, мы видим, что «няшные» качества становятся более мрачными, смутными, излучающими слабость. Пример — серия скульптур Джеффа Кунса «Собачка из шарика» (1994-2000), которые могут показаться одновременно мощными (сделаны они из нержавеющей стали) и в то же время беззащитными (они полые, нет лица, рта и глаз). Они выглядят массивными, но беспомощными, знакомыми и незнакомыми, успокаивающе невинными, но и небезопасными, неполноценными и искушенными. Это и утешает нас в мире нервирующей неопределенности, и позволяет этому миру говорить, но беззаботным тоном.

Между хрупкостью и стойкостью, успокоением и тревогой, наивностью и искушенностью стираются границы. Этот слегка пугающий эффект, облеченный в несерьезную и насмешливую форму, и является основой популярности всего милого. 

Но милота — это прежде всего шутливое олицетворение неясности, неопределенности, жути и непрерывной изменчивости, или «становления», которое лежит в основе всего сущего, всего живого и неживого. С учетом постоянно меняющихся стилей изображения и самих объектов, которые представляются нам милыми, она — нечто преходящее, без претензии на долговечность. Доведенная до некоторого предела неопределенность становится угрожающей реальностью. Милота способна сделать ее соблазнительной за счет придания ей тривиальности, очарования и безмятежности. Милота олицетворяет предположение о том, что у жизни нет прочной, однозначной основы, стабильного «бытия». Милота подтверждает мнение философа Мартина Хайдеггера о том, что единственное основание для жизни заключается в принятии ее необоснованности. Именно это милота и мотивирует нас делать посредством намеренной искусственности и преувеличения, которые призваны «свергнуть серьезность» или же избавить серьезные вещи от их серьезности. Эти же черты культурный критик Сьюзен Зонтаг приписывала эстетике кэмпа (в 1960-х годах стиль, который предполагал ориентир на все искусственное, нарочитое, неестественное — прим. Newочём).

Такая «неуловимость», пронизывающая понятие милоты, — своего рода стирание границ между тем, что раньше рассматривалось как отдельные сферы (например, детство и взрослая жизнь). Это качество также отражается в отсутствии четкой половой принадлежности многих милых существ, будь то те же надувные собаки или большинство покемонов. Еще она может выражаться в смешении человеческих и нечеловеческих форм (как, например, в девочке-кошке Hello Kitty) или в неопределенности возраста милых персонажей. Хотя они и могут казаться детьми, иногда поразительно трудно сказать, молодые они или взрослые, как и в случае с инопланетянами, которые по человеческим понятиям могут оказаться и теми, и другими.

Таким образом, милота идеально вписывается в эпоху, которая спокойно пренебрегает такими священными дихотомиями, как «мужское/женское», «сексуальное/несексуальное», «взрослое/детское», «быть/становиться», «преходящее/вечное», «тело/душа», «абсолютное/условное» и даже «хорошее/плохое»; некогда эти понятия формировали идеалы, а теперь считаются более обтекаемыми и не имеющими четких границ.

Более того, будучи возбудителем чувствительности, милота не совместима с современным культом искренности и подлинности, который датируется еще 18 веком и предполагает, что у каждого из нас есть внутреннее подлинное «я» — ну или хотя бы набор убеждений, чувств, побуждений и вкусов, которые идентифицируют нас, которые мы четко знаем и понимаем, как выразить. Милота же не имеет ничего общего с проявлением внутренних особенностей. По крайней мере, в своих наиболее жутких формах она полностью отходит от повсеместной веры в то, что мы можем знать и контролировать, когда мы искренни.

Конечно, влечение к милым персонажам без рта и без пальцев вроде Hello Kitty может выражать стремление человека почувствовать власть. Но милота также может пародировать и дискредитировать власть, играя с чувством собственной важности зрителя: то изображая его главным, то сея неуверенность в том, кто на самом деле «у руля», то заставляя зрителя понять, что капитуляция милого персонажа на самом деле не что иное, как способ заманить его в ловушку, а уже в следующий момент требуя от нас заботы или защиты.

По этой причине милоту можно рассматривать как один из, возможно, очень тривиальных и неуверенных попыток понять, как избавиться от парадигмы власти. Пожалуй, это могло бы объяснить, почему милота смогла захватить популярную культуру в США, Европе и, конечно, Японии, которые со времен Второй мировой войны стремились с переменным успехом уменьшить роль власти в определении модели человеческих отношений, в особенности отношений международных.

По материалам Aeon
Автор: Саймон Мэй

Переводила: Ксения Баженова
Редактировала: Анастасия Железнякова, Александр Иванков