Витгенштейн объясняет, почему мы не понимаем друг друга в Интернете. 

Опиши аромат кофе. — Почему этого нельзя сделать? Мы испытываем недостаток в словах? И для чего не хватает слов? — Но как возникает мысль, что подобное описание всё же возможно? Ты когда-либо ощущал нехватку подобного описания? Попробовал ли ты описать аромат и не преуспел?

Людвиг Витгенштейн, «Философские исследования» (приводится в переводе Добросельского Л.)

Лучшим курсом за время моей учебы в колледже были занятия по философии Людвига Витгенштейна. До того момента я не горел желанием изучать философию языка, потому что считал эту науку слишком эзотерической и таинственной для применения на практике. Мое мнение изменил Дэвид Пирс — довольно известный, но, несмотря на это, скромный и отзывчивый ученый, выдающаяся фигура в Оксфорде. Именно благодаря Пирсу я смог осознать, как философия Витгенштейна связана с моими размышлениями о программировании, искусственном интеллекте и когнитивистике. В то время как другие ученые считали, что язык и мысль могут быть сведены к универсальному логичному языку, Витгенштейн рассматривал практическую сторону проблемы, поднимал неудобные вопросы, которые привели к развитию искусственного интеллекта в 1970-х, спустя 40 лет после его разработок. 

Витгенштейн, живший с 1889 по 1951 год, наиболее известен своими пророческими высказываниями: «Границы моего языка есть границы моего мира»; «О чем невозможно говорить, о том следует молчать»; «Человеческое тело — лучшая картина человеческой души». Звучат они прекрасно, но достаточно таинственно в отрыве от философии Витгенштейна в целом. Или точнее философий. Труды Витгенштейна можно разделить на два периода, и во втором он более или менее полностью отверг основную концепцию первого. Свою первую лекцию Пирс начал так: «Некоторые философы парят, другие же не могут даже ползать». Витгенштейн сначала парил, а потом упал на землю и начал ползти. 

(Поскольку практически никто не может согласиться с чем-либо в отношении Витгенштейна, я представлю его учения в интерпретации Пирса с оговоркой, что всё равно найдутся философы, готовые с этим поспорить.)

Кульминацией первого периода Витгенштейна стал «Логико-философский трактат» 1921 года (который Пирс помогал переводить). Он сильно повлиял на работу Бертрана Рассела в области философской логики и на движение логического позитивизма того времени, что впоследствии оказало влияние на развитие информатики, искусственного интеллекта и лингвистики. «Трактат» — амбициозная и якобы окончательная попытка установить отношения между языком и миром. Кроме Рассела, он также в значительной степени повлиял на логиков, хотя Витгенштейн впоследствии отказался от одного из основных принципов: наши лингвистические утверждения отражают истинное или ложное положение дел, а формальная логика обеспечила структуру, которая регулирует конструкцию этих утверждений. У языка и мира одна логическая форма, которая также свойственна реальности. Попытки сформировать язык как формальную логику на протяжении десятилетий были символом веры для программистов и когнитивистов, а также нашли отражение в подходе к лингвистике Ноама Хомского. 

На десять лет Витгенштейн отстранился от философии, в это время он успел поработать школьным учителем и спроектировать и построить аскетичный дом для сестры. После этого его мировоззрение изменилось. Язык уже не имел для него устойчивой, целостной связи с реальностью посредством логики. Процесс «измерения» правдивости утверждения относительно реальности не был ни объективным, ни четко очерченным. Смысл того, что мы говорим, нельзя рассматривать в отрыве от контекста: «Мы не способны четко обозначить пределы используемых нами концепций — не потому что мы не знаем их реальных определений, а потому что этих „определений“ попросту нет». На самом деле наши речевые акты основаны на наборе социальных практик.

Идея о том, что слова имеют относительные значения, была не новой, но Витгенштейн первым выдвинул противоречивую лингвистическую концепцию значения в качестве употребления: значения слов, относительные или нет, не могут быть определены отдельно от жизненных практик, в которых их используют. Вместо этого язык следует изучать с точки зрения его применения, а не абстрактных синтаксиса и семантики. Как утверждал Витгенштейн: «Говорить на языке — это компонент деятельности или форма жизни». 

К сожалению, это значительно усложняет изучение языка, поскольку для понимания значения слов теперь требуется не просто вербальная дефиниция, но анализ всей «языковой игры» ситуаций и применений, в которых эти слова задействованы. Витгенштейн представил идею «соблюдения правил», чтобы описать наши действия при использовании того или иного слова в повседневной жизни, однако что значит «соблюдения правил» выяснить довольно сложно. В трактовке Пирса следование правилу — это то же, что применение судьей закона в каком-либо деле: его правомерность зависит от прошлых случаев его использования, но он в свою очередь может стать основанием для нового прецедента использования этого правила в будущем. Большинство учеников Витгенштейна не согласились бы с таким сравнением, но они вообще редко с чем соглашались. 

Давайте обсудим, что может значить трактовка Пирса. Она предполагает, что слово не имеет устойчивого определения или референта, слово представляет собой развивающуюся сущность, которая несет свою историю сквозь время, приобретая новые нюансы и отбрасывая старые по мере изменения применения (лингвистического и жизненного). Это в каком-то смысле тривиальная истина, что понятно из того, как словари неохотно признают, что буквально сейчас также значит «небуквально» и как я неохотно признаю, что приведение в качестве аргумента спорного положения теперь до конца моей жизни будет значить еще и «постановка вопроса» и лучше в этом значении использовать термин petitio principii (аргумент, основанный на выводе из положения, которое само по себе еще требует доказательства — прим. Newочём). Еще бо́льшие осложнения касаются существительных, особенно абстрактных. Употребление слова собака в принципе не изменилось с течением лет, но попробуйте дать более-менее четкое определение слова любовь, тяжелый или Россия. Не получится. Но несмотря на это, мы с уверенностью используем эти слова каждый день. Пирс утверждал: «Строго определенный путь, по которому мы должны идти, используя описательное слово — просто иллюзия». 

Вот еще один пример. Французские эквиваленты для английских лексем here и there — это ici и là соответственно. Но если я укажу на ручку и скажу: «ручка лежит здесь», то французским эквивалентом будет не «le stylo est ici», а «le stylo est là». Во французском языке là всегда используется для обозначения определенного места или положения, в то время как в английском языке и здесь и там могут работать и с тем, и с другим. Это правило настолько непонятно, что я так и не выучил его на уроках французского, но, очевидно, все носители языка его знают, потому что они не могут не использовать его. С таким же успехом все могло бы быть и наоборот, но это не так. Это не случайная ситуация, но язык создает взаимодействие между человеческим разумом и миром таким образом, что носители французского расценивают определенные языковые практики не так, как носители английского. Этот момент может показаться незначительным, пока вам не придется запрограммировать компьютер, чтобы перевести фразу «Я указал на Париж на карте и сказал: „Она здесь“» на французский язык — и тогда это станет вашим кошмаром. (С другой стороны, вам повезет, если вы переводчик.)

Последняя работа Витгенштейна — это непрерывное, тщательное изучение таких видов практики и всех возможных способов их применения: в повседневной жизни, в математике, и особенно, когда речь заходит о наших мыслях, ощущениях и чувствах (чем бы это ни было).

Иногда бесконечные страницы исследований, которые Витгенштейн так и не собрал в единую законченную работу (в «Философских исследованиях» он ближе всего добрался до этой стадии, но книга так и не была дописана), могут показаться сплошной софистикой. Более поздние работы Витгенштейна часто имели форму почти афористических высказываний и запутанных диалогов между двумя (или, возможно, тремя) голосами, при этом зачастую нельзя понять, отстаивает ли в них Витгенштейн свою позицию или наоборот, оспаривает ее. Можно прийти в отчаяние, когда Витгенштейн, размышляя о разнице между тем, кому больно, и тем, кто притворяется, что ему больно, заявляет, что ощущение боли — это «не нечто, но и не ничто! Вывод только один: ничто будет служить так же хорошо, как и нечто, о чем ничего нельзя сказать». Здесь есть убедительная мысль, но сам подход неясен. 

Философ Джерри Фодор высмеивал Витгенштейна, вдохновившись пародией Майкла Фрейна «Витгенштейн о туманных ощущениях». Лучшая цитата из нее — «„Я ни черта не вижу в этом тумане“. Какого черта?»

Итак, язык есть трясина, хотя он и не трясина вовсе. В отличие от дешевых фокусов последователей концепции деконструкции, которые разглагольствуют о различении и следе (понятия из концепции деконструкции Ж. Дерриды, критического взгляда на отношения между текстом и значением — прим. Newочём), здесь строгие правила существуют по соседству с откровенно неправильной речью, которая может с течением времени меняться и допускать интерпретации в повседневной жизни. Дело в том, что чрезвычайно сложно четко очертить эти границы, потому что язык строится не на организованных иерархических правилах, а сверху вниз, через накладывающиеся друг на друга византийские практики. Некоторые вещи можно зафиксировать с практической уверенностью, но только не по отдельности и без контекста.

Искусственный интеллект довольно медленно усваивал этот урок. Так, в 1970-х считалось, что компьютеры могут распознавать естественный язык примерно так же, как они понимают формальную логику — интерпретируя слова как истинные или ложные утверждения. Усилия в этом направлении оказались на редкость безуспешными.

Именно в этих трудностях и преуспел Google — он игнорирует семантику настолько, насколько это возможно, вместо этого концентрируясь на чем угодно, кроме смысла отдельных слов или предложений. Он может подсчитать популярность слова, посмотреть, какие слова встречаются в сочетании с другими, выяснить, в каких местах люди используют те или иные слова — все, что не требует определения, где и как нужно использовать слово. В очень редких ситуациях, например, если задавать определенные конкретные вопросы, поисковик сможет понять, что вы имеете в виду, и даже тогда результат будет очень ограниченным. Google может сказать, сколько грамм в килограмме, но все равно не сможет ответить, сколько лет правил Обама. Подбирая результаты для слов «Обама», «годы» и «в должности», Google выдает некоторые данные о его переизбрании в 2012 году, но это максимум, на который он способен. Как обозначил эту проблему Витгенштейн, понимание предложения означает понимание языка.

Философия Витгенштейна также объясняет катастрофическое состояние современного интернет-дискурса. Переход к сетевому общению, текстовому взаимодействию, отделенному от физического, оказал устойчивое и абсолютно искажающее воздействие на язык, которое большинство людей даже не осознают. Оно сделало лингвистическую практику более ограниченной, универсальной и двусмысленной. Все больше людей общаются друг с другом, даже не понимая, что следуют разным правилам употребления слов. В сети не достаточно времени и пространства, чтобы разъяснить свои мысли — особенно в Твиттере (один пост в этой социальной сети не может превышать 280 символов — прим. Newочём).

Именно это явление оказало особое влияние на политический и этический дискурс. Если взять некоторые острые темы, то использование слов привилегия, феминизм и расизм настолько способно вызвать настолько безнадежные споры, что нет смысла просить пояснений — даже если вы их получите, никто другой с ними не согласится. Если злоупотребление словом может кого-то разозлить в интернете, я просто перестаю его использовать. Дайте мне знать, когда все остальные разберутся с этим.

В творчестве Витгенштейна мало легких путей; мне посчастливилось, что моим гидом по его работам стал Дэвид Пирс, и я всегда буду ему благодарен (он умер в 2009 году). Рэй Монк, автор превосходной биографии Витгенштейна «Долг гения», также написал гораздо более доступную книгу «Как читать Витгенштейна». Я думаю, что некоторые из его размышлений на самом деле ошибочны, но они дают некоторое представление, о чем размышлял Витгенштейн. Я считаю выдающийся путеводитель по «Философским исследованиям» Витгенштейна от издательства Routledge, написанный Мари МакДжинн, самым понятным и наиболее интересным обзором его последней работы, хотя она значительно тяжелее. (Она начинается с меткой цитаты Флобера: «Глупость состоит в желании прийти к выводам».) Столь же сильные работы Дэвида Стерна, Стэнли Кэвелла, Уильяма Чайлда и самого Дэвида Пирса будут сложны для тех, кто не имеет философского образования. Или же вы можете просто погрузиться в «Философские исследования» и посмотреть, что вы из них почерпнете.

В конце концов, нет никаких сомнений, что труды Витгенштейна — настоящее мучение. Я не стал бы читать его, если бы не был убежден, что ответы, которые я получал из любой другой области и даже от любого другого философа, были неудовлетворительными. Витгенштейн не давал мне ответов, но его философия научила меня задавать правильные вопросы. И все же мне потребовались годы после окончания моего обучения, чтобы хоть как-то систематизировать эти вопросы и разобраться в них. Тем не менее, сегодня они наполняют все без исключения написанные мною произведения, хотя зачастую и незаметно. «Философия есть борьба против зачаровывания нашего интеллекта средствами нашего языка», — писал Витгенштейн. И этот урок стоит повторять ежедневно, если не ежечасно. 

По материалам Slate
Автор: Дэвид Ауэрбах — американский писатель, бывший разработчик программного обеспечения Microsoft и Google

Переводили: Елена Константинова, Аполлинария Белкина
Редактировала: Анастасия Железнякова