В гуще незнакомцев, отправившихся на поиски истории, я осознала нечто важное

Вечер пятницы, королева мертва, а мне пришел в голову отменно нелепый способ подзаработать. По крайней мере, именно деньгами я объясняю в сообщениях друзьям свой порыв отправиться в Саутварк-парк и встать в очередь, которую уже успели окрестить самой длинной в истории. Я почти на месте.

«Тебе не кажется, что это немного чересчур?» — спрашивает меня приятель, решивший в свое время кайфануть от неизвестного порошка, на пакетик с которым он наткнулся в туалете ночного клуба. — «Ну зачем плестись куда-то всю ночь, чтобы просто потаращиться на гроб?» По правде говоря, я тут не ради королевы, а ради Очереди. Я услышала зов — так манят несчастных всякие бредовые идеи, словно увещевая: «Будет больно, но ты поймешь, что оно того стоило; приходи и пойми, почему».

Так что я поправляю на плечах рюкзак, набитый влажными салфетками и протеиновыми батончиками, и тащусь к ограждению, за которым собрались сотни тысяч людей, пришедших отдать дань памяти покойной королеве Елизавете II, гроб с телом которой выставили для прощания в зале Вестминстерского собора. До него отсюда еще восемь километров. По идее, мы живем в свободной стране, и мне уже нехило хочется в туалет. Я могу повернуть обратно хоть сейчас. Но вместо этого встаю в очередь.

Британцы, конечно, не единственный в мире народ, знающий, как «правильно» стоять в очереди — но только мы сумели превратить это умение в национальный символ. Как же это на нас похоже:  романтизировать явление, которое, по сути, родилось в ответ на постоянный дефицит и бедность. Великая очередь к королеве — это просто феномен организации мероприятий, додуматься до которого могли бы лишь британцы. Мобильные туалеты, полицейские ограждения и стюарды стоят ровно на тех местах, где и должны. Годы планирования дают о себе знать. Очередь нелепа. И в то же время величественна. Она начинается в районе Бермондси, плавно струится мимо станции метро Лондон-Ватерлоо, перехлестывает через Ламбетский мост и входит в пазы «железной змеи» — подобия аэропортовского «отстойника», о котором мы все наслышаны. 

Очередь к королеве уже побила предыдущий рекорд — день, когда тысячи людей пришли на открытие первого российского McDonald’s за пакетиком картошки фри. Никто в здравом уме не так уж сильно фанатеет по сухой картошке; открытие McDonald’s скорее стало символом новой эпохи. Так и очередь к королеве на самом деле не столько о почившем монархе. В нее встают, чтобы отдать дань уважения, почти так же, как когда идешь выпить в гей-бар: выпить можно было бы и дома. Ты пришел в бар, конечно, ради алкоголя, но он далеко не главная причина, почему ты здесь.

Если посмотреть на все со стороны, то очередь к королеве похожа на учения по отработке почтения, которые можно разглядеть хоть из космоса. Десятки тысяч человек послушно надели на себя браслеты с номерами и идут туда, куда им укажет полиция — все ради того, чтобы вежливо прошаркать мимо гроба и поклониться королеве. Со стороны все звучит очень даже логично, но на деле проблемы начинаются чуть ли не с первого шага. 

Начнем с браслетов. К тому времени, как наша группа добирается до первого контрольного пункта у Тауэрского моста, их уже просто раздают горстями. Про номерки все забыли. Очередь такая огромная, что стюарды теперь проверяют браслеты только по цвету, который меняется каждую тысячу человек.

К моменту вручения браслетов мы уже давным-давно освоились: разбились на группы где-то по 7–10 страдальцев и сторожим место соседа, когда ему нужно отлучиться в туалет или сбегать за кофе. Очередь к королеве — это самособирающийся монстр. Или, если вы поклонник Гоббса — Левиафан.

Замечаю, что мало кто сидит в телефоне. Присутствие «в моменте» дается нам легко и кажется обязательным. Точно так же паломники в Мекку не залипают в мобильные игры по пути. Наверное. А очередь к королеве — это самое настоящее паломничество. Все тут хотят преисполниться благодати, ну и, по возможности, приобрести сувенир. Мы словно участвуем в ритуале. Играем роль в театральной постановке. Происходящее безумно, глупо, но именно глупость делает его таким особенным — что выглядит абсолютно естественно для страны, чье население с готовностью закрывает глаза на отвратительные выходки богатых дураков в смешных шляпах. По крайней мере, до тех пор, пока все они знают свое место.

И в очереди к королеве все точно его знают. Мое находится в десяти шагах от мамы с дочкой в одинаковой одежде, в 12 метрах от двух подростков в мешковатых черных костюмах. Они стоят чуть поодаль от угрюмого отца — увешанного медалями невысокого мужчины, будто застывшего по стойке смирно. Он с осуждением глядит на любого, кто не выражает всем своим видом скорбь. Утомительное, должно быть, занятие. Я спрашиваю, что у него за медали. «Рядовой набор», — отвечает он. Может, это ответ на вопрос — а может, и его имя.

На старте маршрута в нас еще кипит жизнь: только что познакомившиеся люди сбиваются в небольшие группки, обмениваются едой и слухами. Между нами нет ничего общего, кроме того, что мы пришли сюда в одно и то же время и теперь вынуждены терпеть общество друг друга. К рассвету мы уже будем готовы, если придется, нести соседа на руках до финиша — что это, как не близкая к семейной привязанность? Джону 84 года, он инженер, но уже вышел на пенсию. Здоровье у него далеко не цветущее, и быть бы ему в специальной очереди к королеве — но ее закрыли. Джону было 14 лет, когда Елизавету II короновали. «А я как раз родилась в тот год», — говорит Мэри, его жена. Я пытаюсь посчитать в уме, сколько ей лет. Мэри усмехается: «Джон у нас любит помоложе».

Пэм прилетела сегодня утром из штата Висконсин. Ей почти 60 лет, она ростом под метр восемьдесят, блондинка с тяжелой челюстью и громким голосом. «Большинство не выдерживает даже пару часов в моей компании», — со смехом предупреждает она, но глаза ее остаются серьезными. Пэм зря переживает. Все с ней очень милы, ведь она иностранка, да и ее воодушевление нам льстит — хотя, как оказывается, мать Пэм была бóльшей поклонницей королевы. Женщина рассказывает: «Мама говаривала: „Только подумай, Пэм — какая на ней лежала ответственность. Как на женщине“».

Час четвертый

К закату очередь еле ползет под безжалостным неоновым оком колеса обозрения, а мои ноги уже подкашиваются. По Джону видно, как ему тяжело — но Стиву, курьеру из Бристоля, которому в этом году исполняется 60 лет, еще хуже. «Я не сдамся, — твердит он. — Перед глазами все плывет, я уже жалею, что решил сюда прийти, но все как мне сказал сегодня утром брат: слушай свое сердце».

Стив, как и многие другие, приехал на поезде и понятия не имеет, где будет сегодня ночевать. У него запись к врачу в Бристоле, так что задержаться в столице он не может — речь ведь о Национальной службе здравоохранения, там приема ждут по нескольку месяцев. «Почти пришли, — говорит Стив, указывая куда-то за реку. — Это же Букингемский?» Нет, это не Букингемский. Так я узнаю, что Стив прежде никогда не был в Лондоне. Зато Белфаст посещал: хотел вживую увидеть доки, в которых строили «Титаник» — о нем Стив может говорить часами. Королевской семьей же интересовалась его девушка. В 2016 году им обоим диагностировали рак. Стив выкарабкался, она — нет.

Может, так совпало, но почти все, с кем я общаюсь в очереди, недавно потеряли кого-то или что-то важное. Пэм пять лет ухаживала за больной Альцгеймером матерью, но, когда та умерла в начале пандемии, Пэм не смогла приехать проститься. Та же история и у Джейсона с Карсоном, два года назад похоронивших отца. Джейсон носит волосы собранными в хвост и очки в стиле Джона Леннона; он говорит с мелодичным ливерпульским акцентом. В прошлой жизни, до очереди к королеве, Джейсон отвечал за работу программного обеспечения, координирующего расписание и продажу билетов между различными железнодорожными линиями. Я спрашиваю, почему они с братом решили прийти сюда. «А почему бы и нет, — отвечает Джейсон. — Классно же. Хочется быть частью происходящего». Он делает глоток пива и вдруг вспоминает, что забыл о чем-то. «А, ну и, конечно, — неловко продолжает он, — ради королевы».

А вот Джо — худощавый тихий мужчина из графства Девон. Он родился в Гонконге, откуда позже сбежал вместе со своей семьей — и больше никогда туда не возвращался. Для него королева, британское правление ассоциируется с тем Гонконгом, который он помнит и которого больше нет. Он робко объясняет это Хиллари, продавщице рыбы, которую переполняет желание защитить всех, кого она знает, от тех, кого она не знает — в этот список попадает большинство иностранцев. Хиллари решает, что все в очереди должны присматривать за Джо. Она знает, каково это — опоздать на похороны. Мы все собрались здесь, чтобы скорбеть и придать этой скорби смысл. В конце концов я рассказываю Пэм, что произошло со мной в прошлом году, что я потеряла и с чем осталась. «Мне жаль, милая», — говорит она. Спасибо, отвечаю я, и бегу купить нам еще кофе, пока очередь не сдвинулась — Пэм на ногах уже больше 40 часов, того и гляди упадет, а мы все хотим, что она дошла до финиша.

На восьмом часу пути происходит нечто неожиданное. Об этом почему-то не упоминают в новостях. Наша очередь медленно и удрученно плетется у Вестминстерского моста мимо Национальной мемориальной стены, посвященной жертвам пандемии Covid-19. Полицейских здесь особенно много. Они не дают людям подойти поближе к стене и прочитать написанные на ней имена. Многие из стоящих в очереди знали кого-то из этих людей. Полиция нас подгоняет. Мемориал целиком испещрен именами. У меня в кармане ручка, но по какой-то причине добавлять новые имена к сотням тысячам уже запечатленных в нарисованных на стене сердцах запрещено. 

Я смотрю на ставших мне уже родными людей в очереди и веду в голове подсчеты. На мемориальной стене, наверное, написано столько же имен мертвых, сколько мимо нее прошло живых. Возможно ли в полной мере осознать весь масштаб трагедии?

Но, опять же, за последние годы как будто даже воздух в стране пропитался скорбью. У всех за плечами два года коллективной коронавирусной травмы, которую пока что не было шанса проработать. Всего за месяц счета на электроэнергию выросли на 80%, а инфляция достигла 13%  — и мы стремительно катимся к рецессии. После прошедшего десятилетия правления консерваторов целое поколение столкнулось с реальностью, где все перспективы на приемлемую жизнь были пережеваны и выплюнуты богатыми титулованными дураками, принимающими жестокость за компетентность. Все в таком раздрае, что нечистоты из труб выплескиваются прямо на пляжи. Я не могу вспомнить, когда в последний раз люди чувствовали себя на подъеме. Такое впечатление, будто какие-то инопланетные полицейские растаскивают по кирпичику фундамент нормальной жизни. 

Накопившиеся боль и обида должны найти выход. Хворающая королева словно олицетворяла собой медленно ускользающую от нас прошлую жизнь, по которой еще нельзя было горевать. Смерть близкого — уже тяжелая потеря. Невозможно передать, чего именно ты лишился, и мысли о том, что другим людям приходится намного хуже, не делают утрату менее значимой. А как оплакать эпоху? А империю?

Час десятый 

Финиш уже не за горами. У меня болит абсолютно все, но я не собираюсь сдаваться. Пройду этот путь до конца. Организм обезвожен, я устала и не могу отделаться от смутного ощущения неловкости происходящего. Но при этом я уже не «я», а часть единого организма, медленно приближающегося к долгожданной цели. И я, и люди вокруг — все мы больше не в очереди. Мы и есть Очередь. Время «до» вспоминается как-то смутно:  у тебя были любимые люди, личные планы, мечты… Все это осталось в прошлом, но так и надо: что, если так называемая «жизнь» не была настоящей? Что, если все это время мы были частью гигантской очереди, создающей убедительную иллюзию своего существования? 

Кажется, будто мы движемся уже вечность. Я слышу, как люди вокруг вновь и вновь задают полицейским и стюардам один и тот же вопрос: «А вы тут уже сколько?» Если ответ — больше восьми часов, очередь выдыхает и безоговорочно подчиняется. Если же нет, люди тут и там бормочут себе под нос, что «этим-то хорошо… ». Вот Кэрол, мать четверых детей, с которой мы познакомились этим утром, бросает на молодого полицейского уничижительный взгляд, который правильно бы трактовать как «да пошел ты!». Ситуация с блюстителями порядка кажется какой-то неправильной. Столь же не к месту, как недавний арест горстки протестующих с антимонархистскими плакатами. Окей, может, протестовать в такой день и правда неуместно, но ведь уроки хороших манер — не дело полиции, не так ли?

Я не сразу понимаю, почему вокруг столько сил правопорядка: очевидно, они приняли это огромный и странный «живой монумент» гражданской порядочности за угрозу общественному спокойствию. Для очереди, которая и так жестко самоуправляется «изнутри», вокруг слишком много людей в форме. Но всей полиции в мире не хватит, чтобы остановить ее, если она решит превратиться в армию. У меня нет сомнений: стоит Очереди захотеть, она захватит весь город. 

Пока мы еле-еле движемся по Саут-Банк, очередь застопоривается. По голодной и продрогшей толпе пролетают слухи, что виноват в этом свежеиспеченный Карл III: новый монарх отдает дань уважения королеве и задерживает остальных. Моя недавняя знакомая Хиллари, которая всегда была ярой поклонницей королевы, крайне возмущена этим. Впрочем, не она одна: мы тут все ждем уже много часов, чтобы увидеть Елизавету. Мы продрогли, оголодали, а Чарльз просто приезжает и лезет вперед очереди? Справедливости ради, отмечаю я, она вообще-то была его матерью. Но для моих товарищей по несчастью этот непреложный факт — так себе оправдание. 

«Мы больше никогда не увидим ничего подобного, — говорит стоящая рядом Мэри. — Никто не будет столько ждать ради Чарльза». Покойная королева олицетворяла собой Британию, была образом, к которому мы, англичане, хотели себя причислять. Теперь же целой стране придется ассоциировать себя со стремноватым лопоухим парнем, дожившим до самой старости под бременем титула, который он официально получил лишь сейчас. Проблема не в том, что продавец королевского печенья (Карл III владеет бизнесом по производству выпечки на ферме Хайгроув — прим. Newочём) не в достаточной мере является отражением нации. Беда в том, что этот человек, годами пытающийся спасти жалкие крохи своего достоинства, олицетворяет нас до ужаса точно. 

Мы уже практически в конце очереди, и тут начинается самое неприятное. Оказывается, дальше, к катафалку, не пускают с вещами: нет еде и любым жидкостям. Не жалеют даже с косметички дорожного формата. В зоне безопасности мы оказываемся под холодным светом прожекторов — как в зале для досмотра в аэропорту.  Вокруг творится какой-то кошмар: люди давятся захваченным из дома перекусом, чтобы не выбрасывать еду. В этом году она и так слишком подорожала. По мере продвижения мы начинаем оставлять вдоль перил принесенные с собой вещи. Среди странных «похоронных подношений» встречается крем для рук, половинка яблока, зажигалки. Дешевая тушь, помада Chanel, бутерброды с сыром. Кэрол широким жестом опрыскивает всех нас духами Dior, рисуя в воздухе импровизированный крест, прежде чем положить флакон в общую кучу. «До свидания, Miss Dior!» — расстроенно вздыхает она. 

Мы можем сохранять спокойствие или продолжать в том же духе,  но не то и другое одновременно (аллюзия на знаменитый британский мотивационный плакат времен Второй мировой войны Keep calm and carry on — «Сохраняйте спокойствие и продолжайте в том же духе» — прим. Newочём). 

Правда, у некоторых возникают проблемы со вторым. Первоначально организаторы решили сделать отдельную очередь для пожилых и людей с ограниченными возможностями, чтобы им не пришлось стоять по 14 часов на холоде. Вот только места в нее были ограничены и закончились уже к обеду. Что сделали оставшиеся без льготы? Как поступили 84-летние Джон и Мэри из нашей группы? А вы как думаете?

Они, конечно, встали в общую очередь, и им стоило немалых сил добраться до того места, где мы оказались сейчас. Учитывая демографический перекос, можно предположить, что в очереди — десятки тысяч пожилых и больных людей, которые в течение часов вынуждены участвовать в тяжелейшем «марш-броске». Мы как можем присматриваем за Джоном, но он, кажется, вот-вот упадет в обморок. Уже у рамок досмотра стюарды пытаются уговорить его выйти из очереди: не для того, чтобы он кого-то там пропустил, а просто чтобы скорее попал домой. До пункта назначения еще час. 

Женщины умоляют служащих сделать для Джона исключение. И все, кто раньше так протестовал против пролезающих вперед, на их стороне. «Мужчина зашел так далеко, конечно, он должен дойти». В конце концов пожилого джентльмена и его жену все же пропускают — в обход правил. Я не знаю, удалось ли им добраться до цели. 

Вам когда-нибудь приходилось идти куда-то 12 часов без остановки? Я имею в виду, без намека на остановку, даже чтобы перекусить, сделать глоток воды или на несколько секунд присесть и перевести дух. А теперь добавим к этому холод и тот факт, что движение хотя постоянное, но настолько медленное, что ничуть не помогает согреться. Если вы отстанете, то потеряете место в очереди, ну а если вам в голову приходят мысли о том, что можно кого-нибудь обогнать, значит, вы не просто плохо представляете масштабы происходящего. Вы плохо понимаете саму суть этого массового «упражнения на смирение» в стране, где сами правые политики называют иммигрантов термином queue jumpers — то есть «лезущими вне очереди» —  подразумевая, что нарушение порядка есть вселенское зло. 

Со среды сотни людей успели упасть в великой очереди в обморок, десятки попали в больницы. Вот, что случается, когда государственная машина забывает о том, что цель ее существования — заботиться о людях. Нация, государство — это не показушная игра на публику и стояние в очередях. Это инфраструктура. Если она несовершенна, наступают губительные последствия. Я переживаю, что в результате пострадало столько людей — и все потому, что куда больше внимания уделялось не им, а тому, чтобы цветы из супермаркетов возлагали в строго определенное место.

Внезапно мы оказываемся у рамок металлоискателей, и дальше все начинает происходить с молниеносной скоростью. Людские потоки разделяют, я теряю Джанетт и других своих соседей. Мужчина во фраке словно из конца 19 века шикает на меня и торопит пройти под огромную арку. Пути назад нет. Я дошла. В конце очереди — зал. А в нем — ящик, в котором покоится идея чего-то масштабного, важного и почти прошедшего, что еще недавно было воплощено в одном человеке. Наступает тишина.  

Это та часть церемонии, во время которой, если бы вы смотрели прямую трансляцию, то подумали бы, что у вас какие-то неполадки со звуком. Никогда в моей жизни мне не приходилось сталкиваться с настолько оглушающей и внезапной тишиной. Никто, абсолютно никто не издает ни звука. Гроб стоит тут, прямо в центре зала. Его окружают гвардейцы в своих отчаянно нелепых шапках. Корона тоже тут, притягивает и отражает свет. Сейчас не время для тонкого символизма момента. Левиафан поглощает нас целиком. 

Солдат тихо стучит по камню, и караул меняется. Этот обряд такой древний и чуждый нам, будто он проходит в другом мире: в холодной, иной, паразитирующей вселенной. Там, где не может существовать ни один нормальный человек. Я жила в США, делала репортажи о республиканских митингах. Единственная реально работающая часть конституционной монархии проявляется в удерживании театра власти как можно дальше от механизмов настоящего управления. Пока рядом проходит церемония, Сью — учительница для детей с особыми потребностями — стоит в самом начале очереди. Кажется, будто вся ее жизнь сводится к спасению кошек и избеганию всего мясного. Она не роялистка, но, как сама говорит, уважала королеву за «ее службу», и прошла с нами весь утомительный путь к гробу. Я наблюдаю, как Сью смотрит на гвардейцев. На их фоне она выглядит совсем крохотной. 

Внезапно наступает наша очередь подойти ближе. Никто не плачет и не суетится у гроба. Люди склоняют головы и крестятся. Я тоже — потому что так хотела бы моя бабушка. Кажется, я облажалась — забыла, в каком порядке надо креститься, и это наверняка выглядело нелепо. С другой стороны, все это место смотрится нелепо и пугающе, словно оно населено привидениями. На ум невольно приходят мысли о том, сколько еще храмов одновременно играют роль гробниц. 

И вот мы выходим из зала, и все кончено. Я провожаю Пэм на поезд, желаю ей удачи и обнимаю на прощанье, зная, что мы никогда не увидимся. Всё мое тело болит, но я буду скучать по очереди. Стояние того стоило. Просто потому что весь этот прекрасный и страшно глупый день у нас была определенность, и мы чувствовали солидарность. Мы знали, куда идем и какие ценности готовы отстаивать. Мы отстояли почти 14 часов. 

По материалам GQ Magazine
Автор: Лори Пенни
Заглавное фото: Карл Корт/Getty Images

Переводили: Елизавета Яковлева, Ольга Минеева
Редактировала: Софья Фальковская