Урбанизация, пожалуй, самое глобальное изменение, произошедшее с человечеством за последнее столетие. Степень урбанизированности населенного пункта, где живет человек, может рассказать о нем больше, чем цвет кожи, принадлежность к социальному классу или родной континент.

В какой-то момент между 2010 и 2015 годами впервые в истории человечества количество людей, проживающих в городах, превысило количество людей, проживающих в сельской местности. Процесс урбанизации кажется необратимым: каждую неделю число городских жителей увеличивается на 3 миллиона. Сейчас мегаполисы представляют собой огромные территории, как никогда крепко связанные экономически, политически и культурно. На самом деле эти огромные мегаполисы и их жители похожи друг на друга намного больше, чем их сограждане в небольших городах и сельской местности. Все новое, что появляется в наше время, вы скорее всего найдете в крупных городах.

На протяжении более чем двух десятилетий географы и социологи обсуждали роль городов в процессе глобализации. Примечательно то, что историки достаточно осторожно исследуют явление глобализации и характер влияния городов на нее и редко публикуют труды на эту тему. Еще в 1996 году социолог Чарльз Тилли писал, что у историков есть «уникальная возможность высказать свое весомое мнение и оценить масштабы влияния урбанизации на социальную жизнь обычных людей». Однако этот призыв остался без ответа. До сих пор не сформирована четкая позиция относительно того, как на нас влияет урбанизация с исторической точки зрения.

На протяжении многих веков философы и социологи, от Жана-Жака Руссо до Георга Зиммеля, предупреждали нас о том, что городская жизнь глубоко проникла в наше сознание и чувства. Усиливающийся политический раскол между крупными городами и сельскими районами, как, например, в Соединенных Штатах и Европе, только подчеркнул тот факт, что взаимоотношения между городами и сельской местностью, столицей и остальной страной формируют политическую картину в государстве. История городов предоставляет нам уникальную возможность для понимания истории современного мира. Тем не менее как историками, так и относительно известными учеными-урбанистами за последнее время так и не было опубликовано значимых трудов на тему развития городов и урбанизации.

Современная политическая жизнь может стать отличным полем для начала исследований урбанизации. На президентских выборах в США в 2016 году разница между тем, как голосовали городские и сельские жители, была настолько разительна, что плотность населения региона могла дать лучший прогноз, чем раса, уровень дохода, образование или половая принадлежность. Территориальные политические блоки становятся все более выраженными. То, что журналист Билл Бишоп в 2004 году назвал «большой сортировкой», способствовало увеличению политической напряженности на предвыборных дебатах и явному противопоставлению аутентичных маленьких городов и деревень пагубному и всепоглощающему глобализму мегаполисов.

Несмотря на то, что в последнее время в Соединенных Штатах ненависть к мегаполисам приобрела необычайные масштабы, подобный раскол в политике не нов. Некоторые утверждают, что аграризм Томаса Джефферсона навсегда укоренил антиурбанистические настроения в политической культуре США. В то же время антиурбанистические политические идеологии процветают во всем мире. Народники — российская интеллигенция среднего класса 60-х и 70-х годов 19 века — пропагандировали «крестьянскую романтику». Культурная революция Мао в Китае насаждала идею возвращения народа «к земле» не меньше, чем «Красные кхмеры» в Камбодже, которые видели в городах разрушительную силу. Социальное движение Lebensreform в Германии на рубеже 19 и 20 веков и аскетизм Ганди демонстрировали очевидное превосходство жизни в сельской местности. Аргентинская интеллигенция начала 20-го века возвела образ сельского гаучо в главный национальный символ. В то же время танго Буэнос-Айреса они преподносили как продукт примитивного иммигрантского портового города.

Политические различия между городской и сельской местностями связаны не только с измышлениями популистов: городские и сельские жители действительно часто поддерживают разные политические течения. В то время как шла борьба в, казалось бы, демократических выборах, партии Гитлера и Муссолини набирали все больше голосов за счет жителей сельских районов Германии и Италии даже несмотря на то, что сельские традиционализм и религиозность в некоторых регионах затрудняли проникновение идей, которые насаждали фашисты. К примеру, на выборах 1932 года в Германии разрыв между количеством голосов, отданных за фашистов городами и деревнями, составил около 20% в таких регионах, как Шлезвиг-Гольштейн или Франкония. Сегодня правые популистские партии Европы, такие как Национальный фронт Франции, Партия свободы Австрии или Гражданский альянс Венгрии, обычно не пользуются популярностью в городах: их рейтинги ужасно низки в столицах этих стран. При этом французские, австрийские и венгерские популистские партии аналогичным образом выражают возмущение против парижской, венской или будапештской элит.

Некоторые ученые обращают внимание на новые системы политической организации и особую социальную жизнь, когда-то созданную первыми городами. Политический антрополог Джеймс Скотт недавно предположил, что люди придумали первые государства в попытке бороться с «экологическими последствиями урбанизации». Демократия была глубоко, возможно даже неразрывно связана с греческим полисом, как утверждали ученые от Аристотеля до Джона Стюарта Милля. Используемая и в наши дни средневековая немецкая пословица «Городской воздух делает свободным» — это на самом деле правовой обычай, согласно которому крестьянин, проживший в городе в течение года, считался свободным. В романских языках все вариации слова «гражданин» передают глубокую связь между городом и политическим сообществом. В то же время английский термин denizen («житель»), в котором нет явной этимологической связи с городом, ставит под сомнение неразрывность этой связи.

В свою очередь, современные антиурбанисты предпочитают, образно говоря, исключать городских жителей из политического сообщества. К сожалению, иногда это происходит буквально, как в печально известном режиме «Красных кхмеров» в Камбодже. Идея о том, что у столичных жителей практически отсутствует национальная самоидентификация, примерно так же стара, как современный национализм. Хотите изучить какой-то народ? «Изучайте народ вне городов: только таким путем вы его узнаете, — утверждает Руссо в трактате «Эмиль, или О воспитании» (1762). — Невозможно человеку, видевшему лишь города, ознакомиться с управлением, потому что характер его никогда не бывает одинаков и в городе, и в деревне. А меж тем деревня и составляет страну, деревенское население и образует нацию».

К началу 20-го века очевидность влияния городов на сознание и образ жизни людей привела к созданию новой академической дисциплины — социологии. Некоторые ранние социологи продолжили нападки на города. В своем эссе «Большие города и духовная жизнь» (1903) Георг Зиммель установил, что люди в крупных городах страдают «повышенной нервностью жизни, происходящей от быстрой и непрерывной смены внешних и внутренних впечатлений». Зиммель обнаружил, что чрезмерное влияние городской жизни вызвало появление образа «блазированного» (с притупленным восприятием) городского жителя. Этот «типичный житель большого города», по словам Зиммеля, реагирует на внешнюю среду «не чувством, а преимущественно умом».

Как и другой немецкий социолог Макс Вебер, Зиммель считал определяющей чертой городов то, что их жители в основном не занимаются производством чего-либо необходимого для жизни человека, такого как еда. Вместо этого горожане оказываются вовлечены в сомнительные рыночные сделки, предпочитают действовать анонимно и исключительно в целях собственной выгоды. В отличие от земной прямоты крестьянина горожане кажутся подозрительными и «скользкими» личностями. Как правило, городские представители, например денди, не имеют никакого отношения к земле и ее урожаю и демонстрируют только непродуктивность и поверхностность.

Утверждение о том, что разрушительные и коррумпированные социальные группы сосредоточены в городах, не является чем-то новым. Поздняя средневековая Европа относилась с подозрением к торговцам — типичной городской социальной группе — опасаясь, что они поставят под угрозу моральный порядок. Зиммель же и другие ранние социологи просто собрали все предубеждения о городах. Города, писал он, были «местом взращивания экономики денег» и отличались тем, что не создавали ничего реального. Однако, как признал Зиммель, именно города «способствовали развитию свободной торговли на уровне государства. И именно поэтому они так избалованы и пресыщены». Развитие рыночной экономики, в свою очередь, стало подспорьем для сохранения анонимности торговцев, усиления разделения труда и специализаций, а также укрепления ценовой политики . В конце концов города стали прибежищем «интеллектуалов» и «космополитов».

Несмотря на нападки на города, Руссо подписывал большую часть своих работ как «гражданин Женевы». Зиммель, родившийся в Берлине в 1858 году, олицетворял жителя мегаполиса настолько, насколько это было возможно для немца того времени: он был потомком буржуазной еврейской семьи, обратившейся в христианство, а его отец был шоколадным производителем с долей в известном бренде Sarotti. Зиммель вырос на углу улиц Лейпцигер и Фридрих и учился в престижной классической гимназии неподалеку от знаменитой берлинской станции Фридрихштрассе, построенной во время его первого учебного года в старшей школе. Сразу после этого он продолжил изучать философию и историю в Берлинском университете (современный Берлинский университет имени Гумбольдта) прямо на бульваре Унтер-ден-Линден. Нелестное мнение о городской жизни в книге «Большие города и духовная жизнь» было основано на личных наблюдениях философа.

При всей своей неприязни к жизни в больших городах Зиммель — один из немногих мыслителей, сформировавших в 20 веке понимание сущности городов и их места в мире. Особенно сильно его работы повлияли на Чикагскую школу социологии. Одним из самых способных его последователей стал Луис Вирт, тоже немецкий еврей. Юность Вирта была совершенно не похожа на юность Зиммеля. Он родился в 1897 году в семье торговца скотом в провинциальном городке Гемюнден, «причудливые переулки» которого восхвалял главный сатирик Веймарской республики Иоахим Рингельнац. В 1911 году Вирт уезжает к дяде в Небраску, а оттуда — в Чикагский университет. В Чикаго — тогда ему был всего 31 год — он издает книгу «Гетто», эссе на тему компактного проживания евреев в городах Старого и Нового Света. В книге делается акцент не на принудительном отделении, а на добровольном расселении по социально-экономическим причинам. Именно в таком ключе многие американцы привыкли думать о сегрегации населения по месту жительства в современных городах.

Зиммель, Вирт и другие социологи начала 20 века поражались темпам урбанизации и глубине социальных изменений, которые она с собой несла. Никакие симпатии и антипатии в их работах не сравнятся с той взволнованностью, которую они испытывают по отношению к характерной для городов суматохе: бесконечным потокам переполненных поездов на земле и под землей, ковру из огней, которым накрывается город зимними вечерами, и духу неистового потребительства, царящему в универмагах. У них на глазах все, что казалось высеченным из камня, растворилось в воздухе. В действительности же в городе многое напротив застывает, окаменевает, бетонируется. При жизни Зиммеля (1858-1918 гг.) население Берлина увеличилось вчетверо: с 460 тысяч до 1,9 млн человек. За десятилетия до переезда Вирта в Чикаго город вырос в 10 раз: с 298 тысяч в 1870 году до 2,7 млн в 1920. Степень общемировой урбанизации тем временем возросла с 12% до 20% за период с 1870 года по 1900.

Несмотря на то, как головокружительная урбанизация 20 века повлияла на Зиммеля с Виртом и становление социологии как современной науки об обществе, трансформация самой городской среды не сыграла в развитии этой области знаний значительной роли. В исследованиях социологов Чикагской школы на тему этнической сегрегации в городах (в том числе в «Гетто» Вирта) не придается особого значения трансформации городских пространств. В этих работах город представляется константой, недвижимой и неизменной декорацией, на фоне которой течет жизнь его обитателей.

К изучению городов по-прежнему не привлекались исторические сведения, историки почти не повлияли на то, как мы воспринимаем и осмысляем городскую жизнь. С 60-х годов существуют учебные заведения, где преподается историческая урбанистика, и выходят журналы по этой дисциплине, но социологи и другие ученые-урбанисты особого внимания на ее достижения не обратили. С тех пор как историки заинтересовались культурой, социологические методы, которые и дали начало исторической урбанистике, стали постепенно терять популярность. Это не пошло на пользу молодой науке. Вновь оживший интерес ко всемирной истории, которая питает особую страсть к передвижениям людей и поиску закономерностей на дальних расстояниях, также ничем исторической урбанистике не помог.

Таким образом, урбанистика ограничена изучением жизни в современных городах, отсюда — многочисленные белые пятна в понимании некоторых явлений. Любой город — продукт истории, а посему подвержен изменениям. К примеру, место проживания некоторой этнической общины в отдельно взятом городе часто зависит от того этапа развития города, на который пришелся приезд представителей этой общины. В отличие от Нью-Йорка в Буэнос-Айресе никогда не было своей Маленькой Италии. Представители Чикагской школы объясняли это различие с помощью гипотезы о социальной дистанции: чем больше культурная разница между иммигрантами и коренными жителями, тем кучнее селятся приезжие. В соответствии с этой гипотезой в Аргентине у итальянцев не было никаких предпосылок для образования сугубо национальных районов, поскольку в социокультурном плане они не сильно отличались от католического испаноязычного большинства.

А вот почему Маленькая Италия появилась в Нью-Йорке, гипотеза социальной дистанции объяснить не в состоянии. Все потому, что она зиждется на неверном предположении, что город — это застывшее пространство заданной формы, и остается лишь понять, как люди распределяются внутри него. Вместе с этим известно, что испанские иммигранты, у которых было куда больше общего с аргентинцами, селились кучнее выходцев из Италии. Ключ к пониманию этого парадокса нужно искать в особенностях исторической эпохи, а не культурных различиях между разными частями населения. Нужно учесть, при каких обстоятельствах прибывали в Аргентину итальянские иммигранты, и что изменилось к приезду испанцев. Иммигранты из Италии селились на небольших земельных участках в тогдашних пампасах еще до того, как начался интенсивный рост близлежащих городов. Более широкое расселение по пригородным районам (которые впоследствии были поглощены мегаполисом) дало более равномерное распределение итальянцев согласно последующим переписям. Не иммигранты приехали в город — город сам до них добрался. Чикагская школа в своей теории этот процесс не учитывает.

Жизнь и облик города во многом зависят от того, как он появился на свет, и от событий, которые способствовали его появлению. У каждого города всегда больше двух родителей: одни локальные, другие глобальные. Сингапур, к примеру, стал одним из мировых экономических центров благодаря британской колониальной политике, открытию Суэцкого канала, политической и социально-экономической истории Китая, а в конечном счете предоставлению независимости странам Юго-Восточной Азии. Городская застройка остается неизменной многие десятилетия, а вот характер отдельных кварталов и их восприятие горожанами могут кардинально меняться. В 20-ые годы городские кварталы в США прочно ассоциировались с бедностью и упадком, а переезд в пригород воспринимался как шаг вверх по социальной лестнице. В 90-ые многие специалисты считали, что технологическая революция в скором времени окончательно отделит рабочее место от места проживания, и за счет этого сбудется давняя мечта американцев о массовом переезде в сельскую местность. Однако случилось с точностью до наоборот. Как оказалось, технологический сектор ценит компактность даже больше, чем это делали предприятия серийного производства. Это способствовало переселению обеспеченных горожан в заброшенные городские кварталы (джентрификации), что помогло обуздать тенденцию к переезду людей в пригород, но вместе с этим сделало жизнь в центре города неподъемной для небогатых слоев населения. Сокращение производства и цифровая революция свели на нет типично американскую привязанность к пригороду и сопутствующую ей стигматизацию городских кварталов.

Хотя в последние годы организация социального пространства американских городов стала менее разнообразной, на горизонте маячат перемены другого рода. Наряду с джентрифакцией городских кварталов все больше денег сосредотачивается в небольшом количестве крупных городов, а это затрудняет строительство нового жилья, которое могло бы снизить завышенные цены на недвижимость. Этот замкнутый круг усугубляет разрыв между городом и деревней, раздувая антиурбанистические настроения. Помимо этого под угрозой оказывается социальная разнородность центральных кварталов, которая в первую очередь и обеспечила их привлекательность. В 2002 году урбанист-теоретик Ричард Флорида ратует за сосредоточение «креативного класса» в крупных экономических центрах, называя это залогом благосостояния и обновления любого города, а в книге 2017 года уже диагностирует «урбанистический кризис» и винит в нем джентрификацию, которую отстаивал ранее.

Прояви он больший интерес к историческому развитию городов или опыту стран за пределами Северной Америки, его отношение к тому, что «креативный класс» сделал с нашей средой обитания, не изменилось бы с полного принятия до опасения. В книге Tensions of Empire 1997 года специалист по истории Африки Фредерик Купер высказал такую мысль: и в конце 19 века, и в последние 50 лет, глобализация «происходит за счет появления сгустков: мест, где концентрируется власть, окруженных местами, где этого не происходит. Как правило, сгустки образовывались во вполне конкретных местах конкретных городов. Наглядными примерами плацдармов глобализации служат торговые перевалочные пункты южного полушария, такие как Буэнос-Айрес и Сингапур в 19 веке. Власть и деньги сосредотачивались в центре города, а его окраины принимали нескончаемый поток деревенской бедноты. Современной теоретической урбанистике хорошо бы извлечь из этого урок.

Признать тот факт, что городская среда и наша социальная жизнь формируются на протяжении многих лет за счет глобальных и локальных факторов, значит всего лишь согласиться с тем, что вам скажет любой историк: «время и место всегда имеют фундаментальное значение». Чарльз Тилли особенно это подчеркивал. Тем не менее, пытаясь осмыслить жизнь в важнейших городах планеты, то одним, то другим постоянно пренебрегают. Историк Джереми Адельман в недавней работе предупредил специалистов по всемирной истории о том, что они слишком недооценивают «важность места действия». И наоборот: ученые-урбанисты, понимая, как важно то, где расположен изучаемый город, совершенно забывают о роли, которую играет время.

Урбанизация движется вперед семимильными шагами и вряд ли повернется вспять. Однако изучать городскую среду нужно не только потому, что в городах живет больше половины человечества. Как заметили социологи начала 20 века (и Зиммель в их числе), социальное расслоение, как правило, происходило именно в городах и ими стимулировалось. Стало быть, любой, кто интересуется глобализацией и неравенством, должен обратить внимание на те самые внутригородские сгустки, где глобальные процессы взаимодействуют с повседневной жизнью людей. Социологи и урбанисты-теоретики об этой необходимости говорят уже давно, за что некоторые из них получили статус интеллектуальных знаменитостей, однако для понимания современной городской жизни их работам недостает исторической глубины. Пора уже историкам выйти из тени и заполнить этот пробел.

Оригинал: Aeon.
Автор: Майкл Гёбель.

Переводили: Вера Баскова и Александр Иванков.
Редактировали: Слава Солнцева и Илья Силаев.