О, беззаботные лингвистические деньки! Как же забавно читать о донаучной эпохе с высоты наших знаний. Языковеды ошибались в том, что для большинства современных лингвистов совсем не представляет трудностей. Сегодня лингвистика ― уважаемая наука, которая не стоит на месте. Поле ее интересов широко, методы точны, а плоды исследований ― обильны. Без фонетистов компьютеры бы не могли обрабатывать устную речь. Без социолингвистов мир бы все еще полнился пренебрежением к диалектам и неевропейским языкам, или бы скорее им переполнился. Специалисты по лингвистической экспертизе помогают раскрывать преступления, клинические лингвисты лечат людей с речевыми расстройствами, а лингвисты-историки проливают свет на изменения в языке, а также на культуру доисторических обществ и миграции народов ― и список на этом не заканчивается. Как и в случае других научных дисциплин, ключом к успеху в лингвистике всегда было умение задавать правильные вопросы и придерживаться при поиске ответов на них строгих методов исследования.

Когда из натурфилософии начали выделяться физика и другие естественные науки, то область философии, которая занималась социальной природой человека, не сразу последовала их примеру. Но и она постепенно превратилась в то, что мы сегодня называем социальными науками. Исследователи языка одними из первых обратились к новым методам познания. Они корпели над древними текстами, написанными давно забытыми письменами, и анализировали их все более систематически. Это дало свои плоды в конце 18 века, когда внезапно появилось множество теорий происхождения современных языков. Большинство из них выдержали испытание временем.

Юная дисциплина не просто находила новые ответы на вопросы, но изменила их формулировки. Ученых интересовало, на каком из существовавших тогда языков говорил Адам, какой язык считать лучшим, а какой и вовсе заслуживает того, чтобы признать его «божественным». Современные лингвисты обходят эти вопросы стороной, предпочитая отвечать уклончиво или не отвечать совсем. Древнейший язык нам неизвестен, утверждают они, но он точно отличался от тех, на которых говорят сегодня. Лучший язык определить попросту невозможно. А что до «божественного», то в этом случае даже само слово неприменимо по отношению к языку и может рассматриваться только как эпитет.

Раньше все было иначе. Для многих мыслителей ответы на эти вопросы казались очевидными, и причиной тому антинаучный этноцентризм, в который они всецело верили. Для древних греков вопрос выбора лучшего языка не представлял сложности: греческий и только греческий. Тех, кто на нем не говорил, называли варварами. Римляне мыслили чуть шире. Они признавали языками языки с письменностью. Помимо латыни в этот список входили греческий, споривший с ней за верховенство, а также пунический, на котором говорили жители Карфагена, и этрусский. Над бесписьменными языками насмехались. Даже после падения Рима в конце пятого века нашей эры римский аристократ Сидоний Аполлинарий называл германский язык новых правителей «инструментом лишь на три струны».

Представителям других культур самолюбование было характерно в равной мере. Древние жители севера Индии именовали санскрит ни много ни мало божественным, также впоследствии будут отзываться о языке Корана и арабы. Для китайцев приобщение соседних народов к цивилизации было синонимично навязыванию им своего великого китайского языка. Не отставали от них и французы в эпоху Просвещения. Они провозгласили французский языком логичным, что, по их мнению, на порядок лучше, чем божественный.

В 18 веке логичность французского обосновал, опираясь при этом на нелогичные и совершенно ошибочные аргументы, писатель Антуан де Ривароль. Он утверждал, что порядок слов во французском (в начале идет подлежащее, затем сказуемое, а потом дополнение) уникален в своем роде и логичнее любых других существующих. Но во-первых, такой порядок слов крайне распространен среди языков мира, а во-вторых, он далеко не всегда соблюдается в самом французском. И это лишь те возражения, которые сразу приходят на ум.

Как бы нелепо ни звучало утверждение «французский ― вершина логики», оно стало непреложной истиной. На обложке моего первого словаря французского языка (опубликован в 1950-х годах и даже не во Франции!) было написано, что французский являет собой «непревзойденный инструмент разума». Арабы, китайцы и греки с этим утверждением бы поспорили.

Сегодня самый популярный изучаемый язык в мире (особенно на Западе) ― английский. И конечно же, он унаследовал от французского статус якобы лучшего языка. Как он богат лексикой, как мелодичен, как подходит для занятий наукой, как ясен и точен! Крутой, в общем, язык. Слушая все это, я ― человек, которому английский родным не является ― не могу не усмехнуться. Английский, разумеется, совсем не плох, но пройдет еще век, и все эти восхваления будут звучать так же глупо, как если бы они звучали веком ранее, до его прихода к мировому господству.

Любовь к родной речи затуманивает разум не только носителям доминирующих языков. Немало людей в штате Тамилнад на юге Индии раньше буквально обожествляли свой тамильский язык, представляя его в виде богини, а некоторые до сих пор верят в ее существование. Ирландские монахи в раннем Средневековье придумали историю, которая объясняла различие между ирландским и гэльским: когда после разрушения Вавилонской башни Бог смешал человеческие языки, король Фений из Скифии отправился в путь со своим сыном и 72 мудрецами. Они взяли лучшее ото всех языков, которые встретились им в странствиях, и создали из них один: ирландский.

Старейшим же языком считался еврейский. По крайней мере, именно в это верили христиане более 1000 лет (один лишь богослов Ефрем Сирин полагал, что его родной сирийский древнее). Вот что Святой Августин писал в 5 веке:

(…) когда за нечестивое превозношение народы были наказаны различием языков, (…), было семейство Евера, в котором сохранился язык, бывший некогда общим. (…) сохранился тот язык, о котором не без основания думают, что он прежде был общим для всего рода человеческого, то язык этот и назван был потом еврейским.

На протяжении долгого времени считалось ересью сомневаться в том, что еврейский язык и Библия были дарованы Богом ― включая и некудот, систему огласовок, которая на самом деле была разработана раввинами спустя семь веков после рождения Христа.

Даже сегодня христиане придерживаются традиционного взгляда на происхождение Библии. В 2011 году голландец Виллем Вестербеке опубликовал теологический трактат под названием «Бог говорил на древнееврейском». Но дело не ограничивается лишь христианством. В 2005 году некий Тхакур Прасад Верма заявил, что санскрит не только является праязыком, но еще и дарован свыше: «В тексте вед воплощен бог». И в научном труде тоже.

В эпоху Возрождения и позже, в 16–18 веках, всё больше и больше людей начали подвергать сомнению признанный Церковью статус древнееврейского как праязыка. Ученые один за другим начали открывать свой собственный «первый язык». Популярным вариантов был немецкий, но уже в 17-м веке шведский ученый Олаф Рудбек предпочитал видеть в роли праязыка свой родной шведский, и обосновывал свою точку зрения крайне оригинальным способом: Швеция ― это Атлантида, то есть колыбель цивилизации.

Христианская Европа считала, что именно на древнееврейском говорили Адам и Ева, первые люди. Но после окончания эпохи Средневековья были предложено множество других вариантов «первых языков». 

Пожалуй, больше всего запомнилась теория фламандца Йоханнеса Горопиуса Бекануса. Он утверждал, что нидерландский язык — а если конкретно, то один из его брабантских диалектов — является прямым потомком праязыка и отправной точкой для развития всех современных языков. Доказательства Бекануса были этимологического толка. Имя Адам он, к примеру, прослеживал от haat-dam (в дословном переводе с голландского «плотина ненависти»), а Diets, самоназвание нидерландского языка, на его взгляд звучало похоже на d’oudste («древнейший»). Идеи Горопиуса еще долго пользовались популярностью в Нижних Землях (исторические государственные образования в нижнем течении и в дельтах западно-европейских рек Рейн, Шельда и Маас — прим. Newочём), но за границей его имя с подачи выдающегося немецкого ученого Готфрида Вильгельма Лейбница превратилось в нарицательное. «Горопизаторством» стали называть излишне запутанные этимологические изыскания. Даже сегодня гипотезу о том, что нидерландский ― это старейший в мире язык, поддерживает, по крайней мере, один лингвист и один поэт. И оба настроены до смешного серьезно. 

Провозгласят ли еще и турки свой язык старейшим было не вопросом, а лишь делом времени.

Но праязыками именовали не только языки германской группы ― немецкий, шведский и нидерландский (английский, похоже, из-за очевидного влияния французского и скандинавских языков считался слишком гибридным для таких поползновений). На роль древнейшего языка немецкие ученые выдвигали греческий и польский, а один венгерский исследователь отдал это звание венгерскому. У трех кельтских языков ― валлийского, бретонского и гэльского ― также нашлась поддержка в академической среде. Английский собиратель древностей Джон Уэбб вообще предложил отдать лавры китайскому.

Даже в те времена многие здравомыслящие мужчины и женщины не воспринимали всерьез такие полеты фантазии. В начале 18-го века шведский историк и сатирик Олаф фон Далин высмеивал Рудбека и его ход мыслей: он говорил, что по Рудбеку, имя Адам должно было быть искажением от av damm, что в переводе с шведского означает «(сделан) из пыли». Пусть смешная и неверная, эта отсылка к сотворению первого человека менее притянута за уши, чем «плотина ненависти» Бекануса. 

Другой швед, Андерс Кемпе, в шутку предположил, что Бог в раю непременно должен был разговаривать по-шведски, Адам по-датски, а Змей на французском. Лейбниц в 1699 году написал, что столь же «небезосновательное» объявление своего языка турками самым древним — всего лишь дело времени. История подтвердила его правоту. 

Мы, конечно, можем смотреть на ученых того времени, придумавших все эти нелепые теории, свысока, но лишь потому, что мы живем после 1786 года. Тогда произошло знаковое событие, ознаменовавшее разрыв между старомодными спекуляциями и современной лингвистической наукой: британский филолог Уильям Джонс выступил в Калькутте и выдвинул гипотезу о существовании индоевропейской языковой семьи, включающей в себя большинство языков Европы, Индии и Ирана. Как это часто бывает, свое место в истории он занял волей случая. Джонс не был первым, кто высказал такую идею: языковеды впервые заметили сходства между латынью, греческим, славянскими, германскими, кельтскими и некоторыми азиатскими языками еще за сто лет до этой речи. Да и исторические процессы, подкрепляющие эту теорию, первым тоже заметил не он: за ними наблюдали немецкие и датские языковеды 19 века, в том числе известные собиратели сказок братья Гримм. 

Они в большей степени, чем Джонс, направили лингвистику по пути точной науки. Ученые выработали методы и законы, чтобы определять и описывать изменения, которые претерпевали языки на протяжении тысяч лет. Они поняли, почему германские языки не только интуитивно схожи, но и систематически отличаются друг от друга: почему начальная s в английском произносится как «с», в немецком как «з», а в нидерландском и пишется как z: seven, sieben, zeven. Также лингвисты показали, как определенные фонетические изменения, например, переход звука «к» в «ч» или «с» (сравним шотландское kirk и английское church), вновь и вновь возникают по всей Европе (во фризском и шведском, поздней латыни и славянских языках) и за ее пределами. Позднее ученые будут изучать значительно более широкий спектр лингвистических явлений, строя все более абстрактный анализ языка и уделяя все большее внимание самой речи. Но именно изучение истории языка путем систематического сравнения письменных источников дало толчок к развитию этой науки.

Учитывая приличный объем исторических знаний, собранных к этому моменту, особенно по Европе и Азии, можно было бы предположить, что абсурдные заявления Бекануса и Рудбека останутся в прошлом. Однако этого не произошло. И сегодня диссиденты на полном серьезе утверждают, что официальная лингвистика абсолютно заблуждается. Конечно же, и ученые могут ошибаться, порой массово и упорно — вспомним френологию и бихевиоризм — и лингвистика не исключение. Но, если исправление ошибок это большая работа, то альтернативщики верят, что их лучше исправить большими вымыслами. 

В одной из таких неправдоподобных легенд говорится о Лемурии. В конце 19-го века биологи и геологи предполагали, что в доисторические времена существовал огромный континент, затем затонувший в Индийском океане, — что-то вроде восточной Атлантиды. Лингвисты, изучавшие этот регион, быстро пришли к выводу, что древнейший язык должен быть найден здесь. Предполагались тамильский — язык Индии и Шри Ланки, и малагасийский — язык Мадагаскара. Появившаяся в середине 20-го века теория тектонических плит уничтожила веру в Лемурию. 

В 1935 году сбылось шутливое предсказание Лейбница: на конгрессе в Турции сформулировали и официально приняли теорию о так называемом «языке Солнца». Эта теория была выдвинута Германном Теодором Квергичем, малоизвестным австрийским лингвистом, который считал, что язык возник, когда некий доисторический человек, посмотрев на солнце, воскликнул: «ах!». Вольно обращаясь с законами логики, Квергич утверждал, что от этого первого восклицания произошел турецкий язык, а уже от него пошли все остальные языки мира. В течение трех лет эта теория была достаточно популярна, хоть и исключительно в Турции, а потом забылась так же быстро, как возникла. 

Так что слово «доктор» в дословном переводе с баскского означает «кровавая рана, приходи сейчас же» — вот так просто и прямолинейно.

1935 год выдался благоприятным для псевдолингвистики. Книга, опубликованная в Германии, выдвинула в кандидаты на звание древнейшего в мире доселе не замечаемый финский язык. Но вместо того, чтобы преисполниться национальной гордости, финны просто посмеялись. Они знали автора книги — Сигурда Веттенхови-Аспу, эксцентричного художника, чьи размышления о жизни, вселенной и обо всем на свете не соответствовали нормам даже весьма терпимых к чудакам гуманитарных наук.

В этом состязании лингвистических фантастов почетное место, без сомнений, принадлежит покойному Эдо Нюланду. Канадец, лесник по образованию, он нашел свое призвание после выхода на пенсию в 1982 году, когда начал развивать новое, направление в исторической лингвистике. Во-первых, он предложил свою интерпретацию гомеровской Одиссеи, согласно которой описанные события происходили не в Средиземном море, а возле Ирландии и Шотландии. Язык, на котором говорили в то время в этих землях, был, по словам Нюланда, близким родственником баскского языка, который он назвал «сахарским». Нюланд сделал такой вывод на основе топонимики: по его мнению, многие региональные топонимы приобретали смысл, если выводить их из баскского.

Особенно характерно, что в его теории известные сегодня языки мира не происходили постепенно от баскского, а были изобретены монахами-бенедиктинцами, которые сумели каким-то незаметным образом внедрить эти языки во множество сообществ. Для примера возьмем английское слово doctor. Оно состоит из .do, ok., .to и or., их полные формы — odo, oke, eto и ora — сокращения баскских слов odoldun («кровавый»), okerkeria («рана»), etorri («приходи!») и orain («сейчас же»). Так что слово «доктор» в дословном переводе с баскского означает «кровавая рана, приходи сейчас же» — вот так просто и прямолинейно. Конечно же, это не соответствует баскской грамматике (Нюланд не говорил на этом языке и выстраивал свою «этимологию», прибегая к помощи словаря баскского языка), но на фоне других его идей это выглядит как сущие пустяки. 

Не все странные лингвистические теории связаны с вопросом о древнейшем языке. Возьмём «климатическую» теорию. В 18–19 веках во Франции и Германии была очень популярна идея о том, что климат влияет на то, как говорят люди. «Умеренные, мягкие климатические условия в наибольшей степени подходят для формирования чистых языков», — пишет представитель немецкого романтизма Август Вильгельм Шлегель, а грубые, гортанные звуки Севера неотделимы от крепких морозов и суровых скал. А Ривароль, прославивший себя «логическим французским», считал, что языки «мелодичны и чувственны в мягком климате, суровы и тусклы под серым небом». Примечательно, что современная наука нашла один случай корреляции между климатом и языком: тоновые языки, такие как китайский, где важна высота каждого слога, встречаются значительно чаще во влажном, чем в сухом климате. 

Другая оригинальная теория — «лингвистический марксизм» или «марризм», названный по имени лингвиста грузинского происхождения Николая Яковлевича Марра, который применил классовую теорию для анализа европейских языков. Он считал, что нет никаких языковых семей, есть только стадии развития языка. И если индоевропейские языки и выглядят похожими, то это потому, что их носители живут в классовых обществах. А кавказские языки, включая его родной грузинский, были типичными для более ранней исторической эпохи доклассового общества. Термин «национальные языки» не более чем выдумка ложного классового сознания. Если вы чувствуете, что не совсем поняли положения этой теории, то просто примите их как факт. Марр стал светилом советской лингвистики и был награжден орденом Ленина незадолго до своей смерти в 1934 году. Однако в 1950 году Сталин объявил, что марризм был ошибкой, и это освобождало от необходимости дальнейшего обсуждения данной теории. Учитывая, кем был Сталин, Марру повезло умереть вовремя. 

Похоже, что эти теории объединяет одно — их создатели страстно желали, чтобы они оказались правдой. 

И, хотя чудиков всегда привлекали самые разные научные дисциплины, историография и лингвистика, похоже, особенно милы их сердцам. Две причины приходят на ум. Во-первых, история и язык определенной группы — будь то представители определенной нации, региона, меньшинства или религии — очень тесно связаны с идентичностью этой группы. Есть лингвисты, которые решают изучать не родной язык, а язык какого-нибудь пленяющего воображение меньшинства — чаще всего баскский и кельтский. Престиж, который несут в себе благородное прошлое и древнее происхождение языка, так непреодолимо притягателен, что ученые не утруждают себя поиском фактов или хоть каких-то подтверждений своих теорий. Рудбеку хотелось, чтоб его родной шведский оказался древнейшим языком мира, Риваролю нравилось видеть во французском вершину логики, Марр мечтал, чтобы пролетарии всех стран говорили на едином классовом языке. Похоже, что эти теории объединяет одно — их создатели страстно желали, чтобы они оказались правдой.

В истории столько всего случилось, в мире так много языков — вот вторая причина, по которой историография и лингвистика становятся столь плодородной почвой для странных теорий. Фантазеры и дилетанты прочесывают один источник за другим в надежде извлечь хоть что-то, что позволит им уловить связь. Но на самом деле, чем больше документов они просматривают, тем больше вероятность, что они найдут случайные сходства и связи и сделают сомнительные выводы. А если признанные ученые не согласятся с ними, то псевдоисследователи скорее ответят на это раздражением, чем серьезно отнесутся к критике. Конечно, ученым ничто человеческое не чуждо, но в науке принято убеждать коллег в своей правоте, отвечая оппонентам. Но те, кто обвиняет официальную науку в слепоте, часто не могут увидеть и бревна в собственном глазу: им не хватает знаний методологии. В результате их терпеливый труд производит образцовую чепуху. 

По материалам Aeon
Автор: Гастон Доррен
Фото: Hulton Archive/Getty

Переводили: Елизавета Яковлева, Анастасия Заостровцева 
Редактировала: Екатерина Кузнецова