*Дисклеймер: в тексте упоминается компания Meta (Facebook, Instagram и другие продукты), которая признана в России экстремистской организацией.
Подкаст на YouTube, Apple, Spotify и других сервисах
Настали трудные времена. Работы становится больше, а заработок — меньше. В спокойную жизнь то и дело врываются страшные заголовки новостей и удручающие прогнозы. Люди меньше занимаются сексом и дольше живут с родителями. Они зарываются в свои утяжеленные одеяла, как в норки, ища утешения в красочных книжках (или в сказочных парках развлечений, или в видеоиграх). Если период 1930-х годов назывался Великой депрессией, период финансового кризиса 2010-х — Великой рецессией , то нынешнее десятилетие в пору назвать Великой регрессией, возвратом к детской модели потребления, поведения и даже управления.
Можно ли назвать это кризисом? Или это просто межпоколенческий конфликт? В 1960-х гг. Джоан Дидион язвительно критиковала поколение слабаков-бумеров. «Мы последнее поколение, которое определяло себя как взрослых», — утверждала она про свое, как она говорила, «тихое поколение». Позже бумеры стали нападать на поколение Х, называя их бездельниками. Затем взрослые всех возрастов уже стали упрекать зумеров, называя их гиперчувствительными «малышами». Так зумеры оказались под перекрестным огнем. Но сегодня всё чувствуется совершенно иначе. Великая регрессия не разделяет людей по возрасту и национальности.
Критики заявляют: «Британия — нация кидалтов» (Female First, 2012), а США переживает «Питер ПЭНдемию» (The Baltimore Sun, 2004), которая зашла настолько далеко, что уже пора оплакивать «Смерть взрослости в американской культуре» (The New York Times, 2014). И они правы. Молодежь по всему миру, кажется, намеренно сбегает от приближающейся взрослой жизни в новое детство, которое может создать сама. Но критики заблуждаются в своих предположениях, что Великая регрессия — это обязательно кризис или даже хуже.
Легко ждать от Великой регрессии самого худшего, ведь западное общество на протяжение долгого времени с презрением относилось к идее инфантилизма. Традиционно рост детской чувствительности считался проявлением дисфункции общества, его слабостью, признаком опасности, отказом от самостоятельности, психическим заболеванием. Настоящий мужчина, как предписывает Библия, должен «отложить все детские забавы». В аграрных и индустриальных обществах, где главными требованиями были самодостаточность и производительность, примером наименее квалифицированного и продуктивного человека были разве что беспомощно зависимые от взрослых младенцы. В 19 веке Алексис де Токвиль, автор «Демократии в Америке» (1835–1840), описывал, как деспотизм стремился к удержанию подданных в «вечном детстве». К началу 20 века Зигмунд Фрейд переосмыслил понятие регрессии в психологических терминах, определяя его как намеренное нанесение вреда себе в результате непроработанной травмы. Даже сегодня, в более приятное для молодежи время, инфантилизм считается постыдным. Поэтому упреки из разряда «Повзрослей!» и «Не веди себя как ребенок!» снова набирают силу.
Можно ошибочно считать Великую регрессию реакцией на уникальное сочетание кризисов, затронувших западные страны в 21 веке, или побочным продуктом нервного десятилетия, в котором мы живем. В действительности расцвет инфантилизма связан не с началом пандемии, популизмом 2010-х или финансовым кризисом 2008 года. Еще в 1990-х предвестник нынешней Великой регрессии появился в одной стране на десятилетия раньше, чем во всем мире. И страна эта — Япония. Ее опыт показывает, когда молодежь очень сплоченного постиндустриального общества теряет веру в будущее, Великой регрессии не избежать.
Для критиков, которые видят в распространении детской восприимчивости среди взрослых некую форму социальной болезни, такой вывод может показаться мрачным. Но опыт Японии показывает, что при правильных условиях регрессия может стать благодатной почвой — частью прогресса, формой экспериментальной и креативной игры. Может проложить путь к новым способам мышления. Может породить новые тенденции, мировоззрения и образ жизни. Всё это становится важнейшим инструментом для навигации по новым незнакомым границам современной жизни — и, если мы примем этот инструмент, то сможем переосмыслить понятие здоровой «взрослой» жизни.
Разрушенная во время Второй мировой войны, Япония в 1960-х переродилась в экономического титана. К 1970-м японская экономика стала второй в мире, во многом благодаря производству дешевых и качественных товаров, которые заполонили весь мир: сначала транзисторное радио, затем телевизоры, бытовая техника и машины. Неожиданный успех поначалу вызывал насмешки. В конце 1970-х Европейское экономическое сообщество снисходительно называло Японию «нацией трудоголиков, живущих в кроличьих клетках». Но по мере того, как разработки Sony, Honda, Toshiba создавали серьезную конкуренцию производителям по всему миру, надпись «Сделано в Японии» превратилась из шутки в угрозу и открытый вызовом неоспоримому господству Европы и США. Всё благодаря труду «салариманов» — так называли в Японии офисных работников. Их работа изображалась не как обычный труд, но как вдохновляющее призвание, излучающее взрослую ответственность, компетенцию и мужество. В 1960–70-х во время опросов «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» ответ «салариман» оставался в топе.
Какое-то время культура беззастенчивого трудоголизма приносила свои плоды. К 1980-м годам экономика достигла пика, и полная удовольствий новообретенная жизнь японцев стала предметом зависти во всем мире. Туристы из Японии путешествовали по всему миру, останавливались в самых дорогих отелях и покупали вещи в самых роскошных бутиках. «Я из Японии», — так женщина объяснила газете The New York Times в 1989 году прислужливое отношение к ней в магазинах на Пятой авеню. — «Я вижу жажду денег в глазах [продавцов]». Дома новоиспеченные богачи посыпали свой кофе золотой пылью и коллекционировали произведения искусства и дорогие машины, как покемонов. На внешнеэкономическом фронте японские компании скупали настоящие американские сокровища — например, поле для гольфа Pebble Beach в Калифорнии, Рокфеллер-центр в Нью-Йорке и студию Columbia Pictures. Это вызывало еще большее негодование: раздавались яростные заявления о грядущем «экономическом Пёрл Харборе».
К концу того десятилетия в вечерних новостях нередко можно было увидеть, как обиженные американцы разбивают японские товары в качестве протеста. Наемные работники в черных костюмах стали популярными антагонистами в голливудских фильмах, действие которых хоть и происходит в американских локациях, но то и дело обрамляется светом неоновых вывесок на японском языке. Кульминационным продуктом этой культуры по сей день остается «Восходящее солнце» (1993) — откровенно расистский фильм, маскирующийся под голливудский аттракцион (хотя я до сих пор испытываю слабость к тому, как Шон Коннери со своим провинциальным шотландским акцентом пытается рявкать на ломаном японском). Безразличные к беспорядкам за границей, японцы вкладывали свои постоянно растущие корпоративные бонусы в местную недвижимость, еще больше поднимая тем самым благосостояние своей страны. В какой-то момент в конце 1980-х общая стоимость японской недвижимости превышала тот же показатель США в 4 раза, а территория Императорского дворца в Токио — клочка земли размером с Центральный парк на Манхэттене — стоила дороже всей земли в Калифорнии. В 1991 году специалисты прогнозировали, что к началу 21 века Япония сможет обогнать США и стать крупнейшей экономикой мира. Японии было практически гарантировано экономическое превосходство.
Но в том же году национальный экономический пузырь лопнул. Сперва рухнул национальный фондовый рынок, затем он потащил за собой и рынок недвижимости. Установилась стагфляция, перекрывающая кислород некогда завидному росту японской экономики. Инвестиции многих граждан обесценились. Друг за другом премьер-министры бесцельно бродили по залам парламента, не в силах произвести хоть какие-то изменения. Американские политики исключали Японию во время поездок по Азии. «Корпорация Япония» прекратила свою деятельность. По мере того, как Япония сдавала позиции в прибыльных производственных отраслях нетерпеливым соперникам из Китая, Кореи и Юго-Восточной Азии, мечты о глобальном или хотя бы региональном господстве испарялись. Сейчас японские экономисты называют 1990-е и 2000-е «потерянными десятилетиями» для своей страны.
Упадок был не только финансовым, но и эмоциональным. Разрушенные мечты привели к высочайшим показателям суицидов среди индустриальных стран. Компании поумерили свои амбиции, а выпускники школ, поступающие в университеты в надежде на пожизненное трудоустройство, столкнулись с «ледниковым периодом найма». Появились новые термины для обозначения ранее неизвестных социальных недугов. «Одиночки-паразиты» продолжали жить с родителями и после окончания учебы, тратя зарплаты на модные обновки и тусовки вместо того, чтобы откладывать их на будущее. «Хикикомори» вообще выпали из общества, отрицая работу и учебу и редко выходя из дома. «Фритерами» называли тех, кто прыгал с одного места работы на другое на протяжении всей карьеры — они были предшественниками гиг-экономики (когда компании нанимают фрилансеров вместо сотрудников в штат). А еще были «кароси» — это слово наводило ужас: им называли тех, кто буквально заработался до смерти.
Однако период упадка экономики ознаменовался взлетом массовой культуры. За тот год, что я прожил в Японии в середине 1990-х, мне повезло своими глазами увидеть, как менялись мечты и образ жизни молодых японцев. В США я представлял их себе безликими салариманами, марширующими в унисон — солдатами на передовой в экономической войне Востока и Запада. Реальность была совсем иной.
Молодым людям стало сложнее превратиться во взрослых ответственных салариманов. Страна начала замыкаться в себе: японцы перестали летать за границу, да и вообще уже редко уезжали далеко от дома. В залах игровых автоматов — где я проводил намного больше времени, чем стоило бы студенту — было полно мужчин и женщин, которые охотно приносили свободное время в жертву видеоиграм. В Харадзюку и Сибуя, фешенебельных частях Токио, мне попадались люди в экстравагантной одежде и косплееры во всей своей красе. Изменение модели потребления сказалось на целых районах. Например, Акихабара, где продавалась электроника, быстро переориентировался с аппаратного на программное обеспечение: завсегдатаями магазинов отныне стали геймеры и фанаты мультипликационных персонажей вместо привычных покупателей радиоприемников, фотоаппаратов и телевизоров. На фестивалях аниме и манги собиралась взрослая публика, для которой видеоигры и мультфильмы были не просто развлечением, а неотъемлемой частью образа жизни и идентичности.
Это была не просто нишевая субкультура. На протяжении большей части 1990-х годов самый популярный еженедельник комиксов Shōnen Jump продавался тиражом шесть миллионов экземпляров в неделю. В 1995 году фестиваль Comic Market побил рекорд, став крупнейшим в мире мероприятием для фанатов, — на нем собралось 250 тыс человек. В японском обществе их пренебрежительно называли «отаку» — те, кто целиком погружаются в хобби и вырываются из жизни. Ирония в том, что в 1990-х годах государство отчаянно пыталось стимулировать потребительские расходы населения, и «отаку» были как раз одними из немногих, кто потреблял в большом количестве. Тем не менее, их осуждали за то, что они покупают «барахло», из которого взрослому человеку пора бы уже вырасти, а именно: видеоигры, аниме, комиксы.
Может, салариманы и построили корпоративную Японию, но когда она рухнула, то собирать обломки пришлось молодежи. Тон задавали молодые женщины: начиная от школьниц и заканчивая «офис-леди» — женским аналогом салариманов. Они активно вплетали во взрослый образ символы детства. Целые индустрии не устояли перед силой «кавайи», что в переводе означает «милый» и описывает очаровательное игривое поведение — допустим, котенка или ребенка — которое вызывает желание заобнимать и зацеловать. В 1992 году один из женских журналов назвал кавайи» «наиболее часто используемым, всеми любимым и привычным словом современного японского языка».
Новые поп-идолы десятилетия избегали сексуальных образов. Им на замену пришли высокие голоса и одежда не по возрасту. Девушки обожали Hello Kitty, воплощение детской невинности. Она стала символом женского единения и girl power. Карманные пейджеры для бизнесменов превратились в импровизированные мобильные устройства для зашифрованных переписок с подругами. Фотокабины для печати миниатюрных портретов на визитных карточках стали будками для селфи. Из таких фотографий друзей они создавали свой Facebook, только аналоговый — заполняя страницы в фотоальбомах. А когда в 1999 году в Японии появился мобильный интернет, за много лет до его повсеместного распространения за рубежом, то именно японки заложили основу для совершенно нового сетевого жаргона: эмодзи.
Действуя сообща, женщины могли создавать или разрушать целые индустрии, следуя своим «детским» порывам. В 1990 году Sanrio — компания, создавшая Hello Kitty — терпела крупные убытки. В 2000 году ее стоимость превысила один миллиард долларов. Когда в 2007 году Apple презентовала iPhone, он мгновенно стал популярным во всем мире — кроме Японии, где эмодзи изначально не встроили в операционную систему. Такова была власть «кавайи» над японцами в период потерянных десятилетий.
После того, как в 1991 году лопнул японский финансовый пузырь, американские аналитики на протяжении многих лет считали, что социально-экономическое положение Японии крайне нестабильно. Причиной наивности экспертов была их вера в исключительность США и то, что культурное развитие Японии сильно отличалось от пути западных конкурентов. Однако перемены были не за горами.
В начале 1990-х годов я учился в старших классах, обожал Lego, собирал игрушечных роботов и читал комиксы. Думаю, многие одноклассники разделяли мои увлечения, но мало кто из нас обсуждал в школе такие темы. Ведь игрушки и комиксы — это для детей. На людях все наше внимание было сосредоточено на том, что считалось у среднего класса в Штатах пропуском во взрослую жизнь: получении водительских прав, первом поцелуе и первой кружке пива. Мы жаждали всего этого не только из-за остроты ощущений, но еще и потому, что этот набор молодого взрослого ассоциировался со свободой и независимостью. Прелести взрослой жизни — машины, любовь, карьера, собственный дом — заманчиво сверкали вокруг нас, и казалось, что стоит лишь руку протянуть. Экономика росла, а студенты, бросившие университет, основывали многомиллионные технологические компании. Будущее было за нами.
По крайней мере, в теории. Я изучал японский язык и мне не повезло окончить вуз в середине 1990-х годов — как раз тогда, когда японская экономика переживала спад. После получения диплома я не сумел найти работу, на которой бы платили достаточно, чтобы снимать квартиру, мне пришлось вернуться домой, к родителям. Сейчас я смотрю на тот период сквозь розовые очки ностальгии, которые вручает нам жизнь в среднем возрасте: те годы мы провели одной семьей, пока еще молодые и здоровые. Тогда мне все представлялось в ином цвете. Пожалуй, только богачи первого мира могут получать образование, иметь крышу над головой, плотно есть три раза в день и при этом корчить из себя страдальцев. Но для меня жизнь в родительском доме унизительным провалом.
Впрочем, оказалось, что я лишь опередил тренд. В 2020 году исследование Pew Research Center показало, что более половины американцев в возрасте от 18 до 29 лет живут с родителями. Многие миллениалы, обремененные долгами по учебе, шокированные стагнирующими зарплатами и вышедшими из-под контроля ценами на жилье, вернулись в родное гнездо — не столько ради комфорта, сколько ради выживания. Теперь их, как прежде японскую молодежь потерянных десятилетий, клеймят за инфантилизацию образа взрослого человека.
Примеры такого инфантилизма можно найти повсюду, стоит лишь присмотреться повнимательнее. Взрослые щедро используют в онлайн-переписках эмодзи и детские словечки вроде adulting (означает «заниматься взрослыми делами») и besties («лучшие друзьяшки»), чем подозрительно напоминают японских школьниц-первопроходцев прошлых десятилетий. Подростковые романы читают по большей части дяденьки и тетеньки, а не подростки, для которых эти книги и написаны. Сцен с сексом в голливудских фильмах стало заметно меньше. Кинопрокатом теперь правят герои, основанные на персонажах мультфильмов или игрушках. Фанаты, чья жизнь вращается исключительно вокруг обожаемых ими знаменитостей, заполонили социальные сети, музыкальную индустрию и даже политическое пространство США. Мир инвестиций захватил токен со скучающей обезьяной, а на аукционе Christie’s продаются NFT-картины кавайных персонажей под названием fRiENDSiES. На противоположном конце спектра расположился кидкор — вдохновленная детской одеждой ретро-эстетика, которая уверенно прокладывает себе путь на модные подиумы. Знаете, какое слово чаще всего искали на PornHub в 2021 году? Хентай — аниме с эротическими сценами. Как понятно по звучанию слова, пришло оно из японского языка.
В 2010-х годах эксперты, к которым обращались англоязычные СМИ, придумали или переиначили множество неологизмов для описания взрослых, которые ведут себя по-детски. Например, наверняка знакомый вам термин «кидалт» (микс слов kid — ребенок и adult — взрослый). Были еще и rejuveniles (дословно «переподростки») и adultescent (микс из слов adult — взрослый и adolescent — подросток). Психолог Джин Твенге в своей книге iGen (2017) описывает людей, родившихся после 1995 года, таким образом: «менее склонны к бунтарству, более толерантны, менее счастливы — и совершенно не готовы ко взрослой жизни».
Различные неологизмы и ярлыки, навешиваемые на молодежь, показывают, что старшее поколение считает их заигрывание с детством глупым способом сбежать от реальности: детскость не готовит к миру взрослых. Но все иначе. Погружение в детство — это реакция на мир взрослых, в котором люди переживают последствия пандемии, а изменения климата, социальные сети и политическая грызня вгоняют в стресс. Погружение в детство — это не побег от реальности, а создание совершенно новых способов взаимодействия с ней. И это может изменить все.
Взять, к примеру, мастодонта детских игр — датскую компанию Lego. За 90 лет с момента основания она превратилась из регионального производителя конструкторов в один из самых популярных в мире мультимедийных брендов, затмивший, по данным исследования 2021 года, таких гигантов, как Amazon и даже Disney. Причина поразительного успеха Lego — взрослые. Однако не те, которые сидят в зале заседаний и принимают решения, а легионы взрослых покупателей.
Несмотря на то, что изначально компания занималась производством игрушек для детей, за последние десятилетия она резко переориентировалась на взрослых поклонников Lego, или, как они себя называют, AFOLs (расшифровывается adult fan of LEGO, что можно перевести как «великовозрастный фанат Lego» — прим. Newочём). Летом 2021 года в Нью-Йорке открылся роскошный флагманский магазин. Он был создан специально с учетом интересов взрослых, в нем предусмотрены места, где взрослые фанаты Lego могут пообщаться с персоналом, обсудить между собой новые наборы конструктора и обменяться идеями. Вклад этих потребителей, в свою очередь, вывел Lego из игровой комнаты в общественно-политическую сферу. Среди недавних инициатив — отправка конструктора китайскому правозащитнику Ай Вэйвэю для проекта, посвященного памяти студентов-активистов, убитых в Мексике в 2014 году, и выпуск набора под названием Everyone Is Awesome, разработанного специально для ЛГБТ+ сообщества. Превращение Lego из детской игрушки во взрослую забаву, часть личности фаната и даже политический инструмент — это не просто история успеха бизнеса, а символ нашего меняющегося времени.
В каком-то смысле Lego — исключение из правил. Другие отрасли с гораздо меньшим успехом справляются с детскими вкусами нового поколения взрослых. Критики обвиняют миллениалов и зумеров в том, что они «убили» некогда процветающие виды бизнеса (например, торговые центры и сетевые рестораны), и это не говоря уже о последствиях снижения рождаемости по всему миру — замедлении роста экономики из-за уменьшения числа работников, потребителей и налогоплательщиков.
Но как сказал легендарный дизайнер-модернист Чарльз Эймс, игры и безделушки — это прелюдия к большим идеям. Взрослые, которые играют в Lego, спускают состояние на картинки с мультяшными персонажами в интернете или одеваются, как детсадовцы, заставляют нас переосмыслить давние предрассудки о зрелости и обществе в целом. Они размывают на первый взгляд четко установленные границы между старым и молодым, между работой и игрой, мужчиной и женщиной, между теми, кто создают правила и теми, кто им подчиняется. И всё это очень тревожит людей, желающих сохранить статус кво.
В своей книге «Исчезающий американский взрослый» сенатор-республиканец Бен Сасс утверждает, что «кризис совершеннолетия» случается в основном из-за «моральной пустоты» ввиду исключения религиозных занятий из государственных школ. Сасс также выражает ярый протест по отношению к женскому репродуктивному выбору и однополым бракам. Традиционные рамки упрощают жизнь; их легче контролировать.
С другой стороны, прогрессивные критики видят в такой регрессии прямую экзистенциальную угрозу. В бестселлере «Страна грез: как Америка вышла из строя. 500-летняя история» (2017) американский писатель и радиоведущий Курт Андерсен винит кидалтов в уничтожении реальности — из-за них нам кажется нормальным, что выдуманная жизнь заменяет нам реальную. Андерсен видит в этом прямую связь с популярностью трампизма.
В какой-то степени это правда. Исследователи начинают жаловаться на исчезновение «взрослых в комнате» с самого начала вступления в полномочия Дональда Трампа в 2016 году. Этот человек буквально швыряется едой, если ему что-то не нравится. Для многих на протяжении своего срока в Белом доме он выглядел как большой ребенок, скачущий среди хаоса, посеянного разногласиями политиков. И кто попался в эту ловушку? Среди зачинщиков атаки на Капитолий в январе 2021 года были и косплейщики, и читатели комиксов во главе с людьми, которые показательно называют себя не «Гордые мужчины», а гордые мальчики. Возможно, движение было регрессивным, но оно было не против взросления — скорее против многообразия, феминизма, равноправия и других достижений маргинальных групп в американском обществе — восстание равносильно тому, как взрослый разбивает детскую башенку вместо того, чтобы построить что-то самому.
Считая детскую чувствительность исключительно моральным недостатком и объединяя все ее формы в одну, Сасс и Андерсен упускают два важных момента. Во-первых, регрессия может быть благотворной, когда лучшее из детства – игры , творчество и разнообразие – помогают человеку лучше адаптироваться к реальности. Но есть и разрушительная форма регрессии, а именно слепая ярость: когда человек справляется со стрессом, закатывая истерики в стиле трехлетки. Обе формы регрессии подпитываются определенным разочарованием в обществе. Обе жаждут создания чего-то нового. При первой происходит преодоление границ через игру, вторая же устанавливает границы через ненависть и насилие. Другой момент, который часто упускают критики, заключается в том, что, возможно, более серьезная ошибка — это путаница причины и следствия. Действительно ли Великая регрессия привела к разрушению привычного уклада? Или регрессивное поведение — это молчаливое признание того, что будущее не так радужно, как раньше? После нескольких лет экономического, социального и политического хаоса свет в конце тоннеля, кажется, совсем погас. «У нас нет будущего, потому что наше настоящее слишком неустойчиво», — писал Уильям Гибсон в провидческом романе «Распознавание образов» (2003). — «Всё, что нам остается — это регулировать риски».
Не инфантилизм, а неуверенность в завтрашнем дне объясняет, почему взрослые сегодня реже ходят по магазинам, пьют, ходят на свидания, покупают дома или создают семьи. Согласно исследованию, миллениалы в США зарабатывают на 20% меньше, чем бумеры в их годы, в то время как цены практически на всё, от образования до продуктов, резко выросли. И это было до того, как пандемия сделала жизнь еще сложнее. «После того, как я убаюкивала себя ностальгическими вещами, нянчила свой мозг в течение трех самоизоляций подряд, — писала журналистка Олив Пометси в журнале GQ в начале 2021 года, — я заметила, что мой внутренний ребенок стал внешним человеком».
Отсутствие уверенности в будущем заставляет людей всех возрастов предаваться фантазиям: одних — нежным, других — мрачным и конспирологическим. Застрявшие в доме, раздавленные одиночеством и ужасающими новостными заголовками 24 часа в сутки 7 дней в неделю, брошенные политическими институтами, мы можем найти единственное спасение в пустышках стриминговых сервисов и дофаминовых капельницах социальных сетей и «информационных развлечений». Наш сегодняшний день может показаться прямо-таки антиутопическим.
Вы можете подумать, что на этом моменте сравнение с Японией рассыпается. Но наше «антиутопическое» настоящее до жути напоминает чувство тревоги, которое испытывали многие японцы на рубеже тысячелетий. По мере того, как ученые пытались понять, что именно пошло не так в 1990-е годы, молодежь Японии критиковали все сильнее, что подтверждает опасения Андерсена и других. Книжные магазины наполнились такими провокационными заголовками, как «Эпоха паразитов-одиночек»(1999), «Обезьяны с мобильными телефонами» (2003) и «Почему молодые люди в наши дни так бесполезны?»(2010).
Мало кто из этих критиков — потенциальных хранителей общественного порядка — признавал причастность старших поколений к созданию экономической среды, которая побудила столь многих молодых людей свернуть с пути традиций. «Японские компании растрачивают потенциал молодого поколения, чтобы защитить пожилых работников», — жаловался в 2011 году в The New York Times 30-летний сотрудник автосервиса, покинувший свою компанию после того, как 10 лет был вынужден работать только на полставки. Критики совершенно упустили из виду, что на фоне продолжающегося в Японии социально-политического апокалипсиса эти «обезьяны с мобильными телефонами» на самом деле не были обезьянами. Они находились в процессе формирования совершенно другого образа жизни, более подходящего для странного нового мира, который оставили им старики. Молодые люди на самом деле не убегали в фантазии — они ловко приспосабливались к новой суровой реальности.
Не все критики японской молодежи были японцами. Множество иностранных экспертов высказывали аналогичное мнение. В 1990-х и 2000-х годах репортеры по всему миру охотно высмеивали Японию, уделяя особое внимание увлечению взрослых видеоиграми, описывая их якобы равнодушие к таким типично «зрелым» интересам, как карьера и автомобили. Однако когда эти же тенденции начали проявляться за рубежом в 2010-х годах, стало очевидно, что японцы вовсе не странные. Они просто немного опередили другие страны в социальном плане. В 2009 году NPR, Reuters и другие издания опубликовали целый ряд материалов о предполагаемой асексуальности многих молодых японцев. Десятилетие спустя в популярном эссе 2018 года «Почему молодые люди так мало занимаются сексом» Кейт Джулиан заявила, что именно американцы сейчас переживают «сексуальный спад». Повторяя опыт молодых людей из Японии потерянных десятилетий, взрослые по всему миру достигают ключевых рубежей взрослой жизни позже, чем предыдущие поколения, и невольно воплощают в жизнь фантазии, которые овладели японской молодежью.
Неожиданнее всего стало то, что те самые комиксы, мультфильмы и видеоигры, против которых выступали японские авторитеты в 20 веке, стали одними из самых популярных товаров японского экспорта в 21. Захватывающий репортаж NBC 2006 года назвал японских взрослых, которые смотрят аниме, «одержимыми» и «странными». Сегодня среди 220 млн подписчиков Netflix большинство смотрят аниме, а журнал The Hollywood Reporter объявил аниме «самым доходным жанром в мире». Взрослые люди по всей планете охотно покупают японские игрушки, комиксы, мультфильмы и видеоигры, поэтому можно даже утверждать, что все мы теперь «отаку».
Другие тенденции 1990-х годов в Японии оказались менее прибыльными, но еще более изобретательными. Можно утверждать, что основы социальных сетей были изобретены на улицах Токио — за десятилетие до того, как эта идея появилась в Кремниевой долине. Всякий раз, когда мы выкладываем селфи, залипаем в смартфонах или ставим кучу эмодзи, мы невольно идем по стопам тех молодых японских женщин, которые использовали детское поведение, чтобы наладить контакт с другими людьми и переосмыслить себя в безрадостные потерянные десятилетия Японии.
И в этом заключается вывод. Будь то увлечение японок Hello Kitty, американская привязанность к Диснею или любовь современных британцев пообсуждать королевскую семью в Твиттере, детские увлечения часто маскируют различные способы установления связей, и эти связи создают что-то новое. Каждое новое поколение пытается найти свое место в мире, созданном теми, кто пришел до них. Смещение границ и сомнение в иерархии неизбежно смущает людей старшего поколения, которые забыли свои собственные юношеские трудности. Вот почему ворчливые циники так часто называют разрушение взрослой жизни оскорблением достоинства и отражением упадка общества. Но это не просто ссора поколений; в начале 21 века происходит нечто иное. Великая регрессия разрушает границы поколений. Он заставляет нас столкнуться с еще более дезориентирующим фактом: фиксированное понятие взрослой жизни всегда было миражом, как и многие другие границы и определения, которые мы принимали как должное. Глобальный вирусный, социальный и политический хаос напомнил нам об этом.
Взрослые выбирают, на первые взгляд, достаточно экстремальные способы игр сегодня. В моде появилось направление зиллениал — в 30 лет можно одеться как детсадовец. По всему миру устраивают «вечеринки обнимашек». Пары женятся в Диснейленде. Всё это и то, что ждет нас впереди — просто реакция на переменчивый мир, в которых мы живем. Возможно, сейчас вся планета переживает свои собственные потерянные десятилетия — страдают и молодые, и пожилые. Но, как показывает японский опыт, принятие нашего внутреннего ребенка не обязательно является отрицанием реальности. Оно может проложить путь к совершенно новой реальности. Великая регрессия на самом деле вовсе не регрессия. Это знак стойкости перед лицом глубоких испытаний. Когда рождается ребенок, невозможно предсказать, кем он станет. Кто знает, к чему приведет наше второе детство?
По материалам Aeon
Автор: Мэтт Алт
Переводили: Аполлинария Белкина, Елизавета Яковлева, Эвелина Пак
Редактировала: Анастасия Железнякова
