*Дисклеймер: в тексте упоминается компания Meta (Facebook, Instagram и другие продукты), которая признана в России экстремистской организацией.
Подкаст на YouTube, Apple, Spotify и других сервисах
Мое первое четкое воспоминание: я сижу в темной больничной палате.
Я знала: что-то не так. Со мной что-то не так. Однако не могла определить, что именно. Затем поняла: левая часть лица ничего не чувствует. На стене передо мной висел телевизор, но с ним тоже что-то было не так. Экран дублировала его призрачная копия: она была повернута где-то на 15 градусов, а ее края растворялись в стене, выкрашенной выцветшей кремовой краской. Дело в телевизоре или во мне?
Мать с медсестрой — обе в халатах — зашли в палату откуда-то слева, застав меня врасплох.
— Ты же моя девочка, — сказала мама, подойдя к кровати. — Как ты себя чувствуешь?
Почему она такая спокойная? Почему не волнуется? Принимая во внимание бессистемную инвентаризацию палаты, которую я только что провела, мне, наверное, следовало бы задать ей эти вопросы или же поднять шум. Устроить скандал. Вместо этого я неуверенно ответила: «…хорошо». Я немного боялась, что у нее сейчас тоже появится призрачный наклонный двойник. Когда я была маленькой, мама всегда подолгу жаловалась на то, как ей сложно с моим старшим братом, склонным закатывать истерики и чуть что биться головой об пол. Затем мама поворачивалась ко мне и говорила: «А вот с тобой так просто. Ты спокойная. Никогда не капризничаешь». Похоже, в этом плане всё осталось по-прежнему. Я хотела спросить маму, что случилось — и где я нахожусь. Но вместо этого провела рукой перед собой — ожидая новых поворотов в истории моего состояния здоровья — и спросила: «А сейчас?»
Но не успела мама ответить, как в палату вошел новый персонаж. Его я не узнала. Довольно молодой — вроде как моего возраста — гладко выбритый, чувственные губы на мальчишеском лице, на голову нахлобучена бейсболка. Выглядел он как вечно озадаченный малыш: губы чуть приоткрыты от удивления и любопытства.
— А сейчас у тебя физиотерапия, — ответил он.
Справа на сцену выступила физиотерапевт — блондинка с каре. В руке она держала блокнот, на шее у нее болтался ламинированный бейджик. Стоило ей зайти, как медсестра вышла — в палате и так уже хватало народу.
Физиотерапевт пододвинула к краю кровати ходунки-опоры (их еще называют роллаторами) и жестом попросила меня подняться на ноги. Сперва мои движения напоминали персонажа в сырой анимации. Я потянулась к ручке роллатора — и промазала. Призрак ходунка неуклюже двоился в направлении, помеченном мной в голове как «неверное» — ошиблась ли я? Вторая попытка. Да, ошиблась.
— Вы в порядке? Готовы встать? — спросила физиотерапевт.
Расставив ноги на ширине плеч и цепляясь за роллатор, я вскарабкалась в вертикальное положение — и это еще сильно сказано. С моими трясущимися конечностями, согнутыми коленками и простертыми вперед руками я бы, наверное, легко вписалась в группу пилатеса для пожилых, но вот 25-летнюю женщину, каковой себя считала, напоминала мало. Всё вокруг, включая меня саму, казалось знакомым, но в то же время чужим — как прочитанная книга, на которую случайно наткнулся и теперь заново знакомишься с содержанием. Жутковатое чувство дежавю, мой собственный эффект «зловещей долины» — вроде знакомо, но не совсем.
— Ну, пойдемте, Брук, — физиотерапевт переключила внимание на мою маму и неизвестного парня. — Мы вернемся через 45 минут.
Врач провела меня по длинному коридору со множеством палат и пациентов. Каждые несколько метров она останавливалась и ждала меня, с неизменной улыбкой терпеливо наблюдая за тем, как к ней ползет рак-отшельник из мультфильма.
— До лифта уже совсем чуть-чуть, — сказала врач, возвращая меня к реальности. Я внезапно поняла, что не могу выполнять одновременно несколько задач: стоило мне задуматься о чем-то, как мои ноги тут же останавливались.
Господи боже, подумала я, Мы еще даже не пришли, а я уже выдохлась.
Наконец мы доплелись до лифта, и я зашла внутрь по команде физиотерапевта.
— У меня такое чувство, что я вас знаю, — просипела я немногим выше, чем слабенькая струйка газа на плите. Мой предсмертный хрип складывался в слоги и умудрялся образовывать слова.
Поначалу я не была уверена, услышала ли она меня вообще. Ее спина, по-прежнему обращенная ко мне, была неподвижна, словно причудливо застывший кристалл. Затем врач повернулась и посмотрела на меня долгим взглядом. Когда двери лифта с грохотом закрылись, она глубоко вздохнула.
— Меня зовут Линда.
— Женщину, с которой встречается мой дед, тоже так зовут.
Рот Линды сжался в тонкую линию, но взгляд смягчился.
— Я знаю. Мы с вами заново знакомимся вот уже как две недели.
К счастью, после того неприятного случая с телевизором мои воспоминания перестали улетучиваться. К сожалению, со времени моего попадания в больницу уже прошло несколько недель, некоторые из которых я провела в коме. Мне начали рассказывать разные версии того, что произошло. Некоторые из них были правдой, другие, как я со временем поняла, выдумкой.
Однажды, вскоре после того, как я перестала забывать Линду-физиотерапевта, ко мне в больничную койку залез тот самый парень в бейсболке и с детским лицом. Назовем его Стэнли. Я встревожилась, но почему-то возражать не стала — даже когда Стэнди нагнулся к моему уху и прошептал: «Я всем рассказываю, что мы встречаемся».
— А, ну хорошо.
Такое вроде уже было? Он, кажется, и прежде называл себя моим парнем. Сколько раз он так делал?
— Хорошо, — передразнил он и включил реалити-шоу «Голые и напуганные».
— У меня лицо ничего не чувствует.
— Да, ты уже говорила.
— Экран телика двоится.
— И это ты тоже уже говорила.
— Что случилось?
Стэнли склонил голову набок, словно удивленный пес, и задумался — по крайней мере, мне так показалось. Может, он за меня волновался. Может, его беспокоило мое здоровье.
— А что ты помнишь? — спросил он.
— Ты переехал ко мне.
Я знала, что это произошло, хотя еще мгновение назад и не отдавала себе в этом отчета. Но я вспомнила эту деталь и поняла, что знала Стэнли. Но в каком качестве? Он назвал себя моим парнем, но я в это не могла поверить — отношения уж точно не были романтическими. Я ему вроде с чем-то помогла?
И без того круглые глаза Стэнли теперь напоминали плошки. Он поджал губы и опустил взгляд.
— Ты разрешила пожить у тебя какое-то время, — Стэнли сделал паузу. — Это последнее, что помнишь? Ты не знаешь, что делала в тот день?
— Какой день?
Стэнли раздраженно выдохнул. Он картинно покачал головой и закатил глаза.
— В тот день, когда вы с Кэсси забрались на секвойю около трейлерного парка и ты упала почти с восьми метров.
По словам мамы, в первые дни после госпитализации, когда Стэнли заходил в больничную палату и представлялся врачам и медсестрам моим парнем, я вскидывала руку в картинном подражании Ванне Уайт (ведущая американской телевизионной игры «Колесо фортуны» — прим. Newочём) и восклицала: «Похоже, у меня есть парень!» После этих слов в голове у присутствующих раздавался добродушный смех соведущего Уайт, Пэта Сейджака.
Я довольно рано вспомнила, что Стэнли никогда прежде не называл себя моим парнем.
Но стоило мне затронуть тему, как Стэнли заявлял, что раньше не понимал, чего хотел, но, когда я была на грани жизни и смерти, он наконец-то разобрался в своих чувствах. Я всему этому не очень верила, хотя мои воспоминания и были смутными.
Однако Стэнли приходил ко мне каждый день, и я начала думать, что его чувства и правда изменились. Я была прикована к кровати, навещали меня только врачи, которых я знала постольку-поскольку, и родственники, которых я лишь смутно узнавала, поэтому было приятно порешать с кем-то в палате головоломки, даже если порой я и не сразу могла вспомнить, кто этот человек.
Другие мои друзья, заглядывавшие в больницу, относились к Стэнли настороженно, но его настойчивые заявления о праве на присутствие и роли в моей жизни подавляли любые возражения, которые приходили в голову даже моему лучшему другу Сэму. С мамой же мы редко обсуждали мою любовную жизнь. Большую часть времени, проведенного мной в больнице, она заливала тревогу алкоголем и не подвергала сомнению версию Стэнли. Позднее мама сказала, что ей казалось, будто я хотела, чтобы он был рядом.
После выписки из больницы мне всё еще приходилось ходить с костылем, а в памяти то и дело обнаруживались дыры. Специалисты медицинского центра Санта-Клары настояли на том, чтобы я уехала в инвалидном кресле, так что на нём меня и подкатили к машине Стэнли. По его словам, мы с ним решили, что он переедет со мной в Сан-Диего. Я о таком разговоре не помнила, но поверила Стэнли, хотя в голове всё и шумело.
Семь часов на машине до Северного округа Сан-Диего — и я призналась маме, что не хочу жить со Стэнли. Последний упорно намекал, что ему нужно остаться в доме моих родителей, однако мама прямо сказала, что жить он с нами не будет.
В итоге Стэнли устроился работать рекрутером и поселился неподалеку от нашего дома. По будням, придя с работы, он втихую заходил к нам через боковые ворота. Однажды поздней осенью, через два месяца после моей выписки из больницы, Стэнли зашел на задний двор, когда я просматривала сообщения на Facebook, которые накопились за время пребывания в стационаре.
Я только закончила болтать с Кэсси (настоящее имя изменено) — Стэнли и я подружились с ней еще в университете. Мы переписывались на Facebook, и, просматривая нашу беседу, я увидела старое сообщение, которое она отправила еще во время моего пребывания в больнице — я почему-то его пропустила.
— Пока валялась в Санта-Кларе, пришло сообщение от Кэсси, — проинформировала я Стэнли, не отрывая глаз от экрана. — Я рассказала ей, как ты шутканул, сказав, что моей дырявой памяти лучше и не зашиваться, а Кэсси ответила: «Может, не хочет, чтобы ты о чем-то вспомнила?»
Я засмеялась. Стэнли — нет.
— Что здесь смешного? — обиделся он и отобрал у меня ноут. Садиться не стал. — Зачем ты ей это написала? Ну вот зачем? — Стэнли отпихнул от себя ноутбук и схватился за голову.
— Да расслабься, — проворчала я, опершись на стол со стулом, чтобы встать на ноги. Повернувшись к Стэнли, добавила: «Не понимаю, чего ты завелся».
— Ты не… не… — Стэнли был в таком бешенстве, что не мог даже связать два слова.
Вместо того чтобы просто уйти или же зайти в дом, я стояла и смотрела, как он заикается и краснеет, пока наконец к Стэнли не вернулся дар речи. И какая же это была речь!
— Да что с тобой не так? Я тут из кожи вон лезу, пытаюсь помочь — не бросил, когда все думали, что умрешь или что слюни теперь пускать будешь, постоянно был рядом, пока не было ясно, поправишься или нет. Я даже сейчас рядом, хотя ты… да ты глянь на себя, — Стэнли сделал передышку, махнув рукой на мои короткие волосы и босые ноги.
У меня словно голос отшибло, и я отшатнулась к стеклянным раздвижным дверям на кухню. В голове промелькнула мешанина разрозненных слов, но с языка так ничего и не слетело.
— А ведь ты можешь навсегда такой остаться! И вместо того, чтобы рассказать Кэсси, как я тебя поддерживаю, ты пишешь ей это? Почему ты не сказала, как я о тебе заботился — приводил в порядок, водил на стрижку и эпиляцию лица, на тебя ведь просто смотреть было омерзительно.
Говоря всё это, он надвигался на меня, пока мы уже не были нос к носу. Стэнли продолжал махать руками. Мне кажется, он хотел схватить меня за плечи, но передумал. Только когда он поднес дрожащие руки к моему лицу, я поняла, что и сама дрожу.
Стэнли отдернул руки и издал звук, похожий на смесь страдальческого стона и раздраженного вопля. Он выскочил из кухни моих родителей, как школьник, закативший истерику. Я услышала только, как за ним захлопнулись ворота.
Позже Стэнли делал вид, будто ничего не произошло — я затронула тему только один раз пару дней спустя, но он уперся, утверждая, что не знает, о чем я говорю.
За два с лишним года до того, как очнуться в больнице, я начинала учебу на третьем курсе Калифорнийского университета в Санта-Крузе. Всех иногородних студентов старше 22 лет, которые перевелись из других учебных мест, поселили на втором этаже общежития. Оно стало пристанищем для всех, кто не пошел в вуз после окончания школы. Однако нам наконец удалось набрать достаточно академических кредитов, чтобы поступить в университет. Как же мы праздновали!
Первая ночь после заселения: во всех комнатах открыты двери, люди снуют туда-сюда, фотографируются, в руках пластиковые стаканчики с домашним вином от соседки Кэсси. Все, кроме меня. Я сижу за дешевым деревянным столом, задвинутым к моей двухъярусной кровати без первого яруса, пью виски и слушаю музыку, играющую из колонки, подключенной к телефону через USB.
— Том Уэйтс никого не бесит? — прокричала я куда-то в толпу людей, собравшихся в моей комнате. — Ну ладно, тогда его и будем слушать.
Из танцующей массы вылез невысокий парень в голубой бейсболке с лихо приподнятым козырьком. На взгляд ему нельзя было дать и 20 лет.
— Мне нравится Том Уэйтс, — сообщил он. — Я Стэнли.
— Дай угадаю, — перебила я, — ты фанатеешь по Rain Dogs. Классно, конечно, но мы будем слушать настоящую музыку.
Позже Стэнли рассказал о своем первом впечатлении обо мне: я сижу, закинув ноги на стол, пью виски прямо из бутылки и разглагольствую о Томе Уэйтсе. Стэнли решил, что я стерва. Я же сказала, что мысленно записала его тогда в невоспитанные засранцы. Но первое впечатление не помешало Стэнли затем каждый день стучать в мою дверь и предлагать пойти погулять в лес или покататься на горном велике. Оно не помешало мне делать глоток моего неизменного виски и отвечать: «Лады».
Мы не были вместе, но и не были не вместе. Еще до того, как мы переспали, Стэнли стал проводить всё время со мной и прекратил встречаться с другими женщинами, с которыми у него были отношения. К концу первого семестра мы переспали несколько раз, познакомились с семьей друг друга на День благодарения и так и не обсудили наши отношения. Я тогда думала, что это необязательно. Мне казалось, у нас джентльменское соглашение и нам нужно одно и то же: близость без обязательств.
Мы с Кэсси, хотя и жили в одном коридоре, особенно не общались — за исключением времени, которое проводили вместе за бутылкой. К концу года все в общежитии разъехались кто куда. Кэсси переехала в трейлерный парк университета Санта-Круз — тот самый, неподалеку от которого я упала с дерева год спустя, — а я сняла комнату в старом викторианском доме на улице Мишн, вблизи от Лорел-стрит и центра города.
Какая-то часть меня была уверена, что Стэнли больше не будет околачиваться у моей двери, ведь мы больше не жили в паре метров друг от друга. Но, конечно же, Стэнли поселился в квартире на Лорел-стрит и вечно стучал в мое окно с крыльца, не сводя с меня больших карих глаз, когда я выглядывала в просвет жалюзи, чтобы посмотреть, кто пришел.
В один прекрасный день Стэнли, сидя возле окна за компьютерным столом, который достался мне вместе со съемной квартирой, поднял тему, о которой нам еще говорить не доводилось и которую я со всеми избегала. Со знакомыми, завсегдатаями баров, друзьями… неважно, к кому из них принадлежал Стэнли.
— Как ты потеряла девственность? Я помню, когда свою потерял…
Хоть убейте, если бы вы меня спросили, как же Стэнли потерял девственность, я бы не смогла ничего ответить. Я перестала слушать после первого же вопроса.
— Ты в порядке?
Добродушное любопытство Стэнли застало меня врасплох.
— Да, я просто… задумалась.
— Ты не выглядишь так, будто всё в порядке.
Он подошел и уселся возле меня на двуспальной кровати съемной квартиры. На покрашенной в белый деревянной раме покоился совершенно обычный матрас, не мягкий и не слишком жесткий. Стэнли недоверчиво уставился мне прямо в глаза, как бы предлагая подтвердить то, до чего, как я уже видела, он догадывался. Так я и сделала.
— Это не по моей воле произошло.
— Ты помнишь его имя?
И я его произнесла впервые за почти 10 лет. Я не знаю, какую реакцию Стэнли я желала увидеть. Не знаю, что он должен был сделать — кивнуть, может? Спросить, не хочу ли я выпить? Боже, как же хотелось выпить. Предыдущей ночью я вылакала весь виски, что стоял у кровати, и у меня не было времени дойти до алкогольного магазина до того, как заявился Стэнли. Но я точно знаю, что не хотела, чтобы он сделал то, что сделал.
В ту же секунду он пересел за компьютер и открыл Фейсбук.
— И это случилось в Сан-Диего? Хорошо, сейчас посмотрим.
И потом он начал щелкать по профилям и бормотать себе под нос: «Нет, слишком молодой. Точно не он. Хм… только переехал в этот район — не подходит. Ты не знаешь его фамилии?» Стэнли посмотрел на меня и убрал руки от компьютера.
В тот момент мне не хватило словарного запаса, но сейчас я могу описать, что чувствовала — смятение, дезориентацию, потрясение. Я слышала слова, понимала их, но голова оставалась пустой. Ощущения походили на туннельное зрение, но будто наоборот — всё расширялось, в поле зрения было слишком много всего, ничто не имело смысла. Глаза слезились от того, что всё казалось переэкспонированным и не хватало деталей.
Я не заметила, как он снова оказался возле меня на кровати или как он взял мою безжизненную ладонь, которую я держала на коленке. Но я услышала, как он сказал: «Я думаю, люди слишком много значения придают истории сексуальных отношений окружающих».
А потом он нежно меня поцеловал и мы занялись сексом, на матрасе, который можно было бы посчитать твердым, мягким или просто обыкновенным. Но любви в этом не было — он меня жалел. После он утверждал, что ему было не всё равно, что со мной, но он не желал быть вместе, не мог состоять в отношениях. И я отнеслась к этому с пониманием, потому что — как мне казалось — кто бы захотел быть со мной?
Никто про это между нами не знал, но я уверена, что та свобода действий, которую я дала Стэнли, несмотря на границы, которые он нарушил — из-за его реакции на правду, которую я так боялась — выглядела как любовь.
Месяцы спустя после того, как я выписалась из больницы, память медленно, но верно возвращалась. Я всё вспомнила — то, как встретила Стэнли и какими были наши отношения до того, как всё случилось. Но вопросы всё еще оставались. Недостающие части пазла — например, как я могла позволить всему этому случиться.
— Я не могла сказать тебе раньше, — заявила Кэсси, — потому что думала, что ты его любишь. Как я могла сказать тебе, что Стэнли сделал?
Этот разговор с Кэсси случился еще до того, как я упала с дерева, и я вспомнила его по мере того, как ко мне постепенно возвращалась память. Спустя почти семь месяцев после того, как я покинула общежития, мы сидели за столиком на веранде Kresge Café Калифорнийского университета в Санта-Крузе, где мы частенько встречались, чтобы поболтать об Амири Бараке или Джине Тумере из нашей группы по поэзии. Это случилось уже во время второго года обучения в университете, «старшего года», во время которого мы с Кэсси стали проводить время вместе регулярно и (относительно) трезво. У Кэсси был свободный электив, и я предложила ей ходить на пары поэзии вместе.
Кэсси потерла левую руку правой, но смотрела мне в глаза.
Она сказала, что это случилось в выходные перед Днем Поминовения, когда мы всё еще жили в общежитиях для студентов, которые перевелись из других университетов. Чуть больше полугода перед нашей встречей в Kresge Café. В День Поминовения у одного из сожителей в общежитии был день рождения, и все отправились праздновать на пляж Коуэлл-Бич — все, кроме меня. Они ушли до того, как я вернулась из… Где я была? Не знаю. Где-то болталась пьяная. Как обычно.
Кэсси рассказала про костер на пляже. Но потом она и Стэнли побежали в лес набрать хвороста. Она рассказала, как Стэнли положил ей руку на плечи, так же, как он и со мной это делал. Кэсси такой жест странным не показался, да и я не ожидала бы от нее какой-то особой реакции — когда он мне клал так руку, это выглядело скорее как жест привязанности к своему «бро», а не романтическому партнеру. Но всё изменилось, когда она упала.
Она рассказала, как они споткнулись о бревно и упали. И тогда Стэнли стал срывать с нее штаны и ртом лезть в… Не могу опять об этом говорить.
— Я сказала, чтобы он прекратил, и он перестал, — ее голос затих, как будто она должна была простить его за этот изначальный порыв, раз уж он так покладисто выполнил ее желание после.
— У меня… твою мать, слов нет…
— Вот почему я не хотела тебе рассказывать, — прошептала Кэсси. — Я не хотела, чтобы ты меня за это ненавидела.
— Нет-нет-нет-нет-нет, — слова посыпались у меня изо рта и останавливаться не собирались. Может, она поняла бы, если я сказала бы «нет» достаточное количество раз. — Нет-нет-нет. Я зла не на тебя — ты ничего не сделала. На него. Он гребаный монстр.
И я жутко разозлилась на себя в тот момент. Потому что не спала, хоть и была пьяна, когда они вернулись. Все потопали наверх продолжать вечеринку, но Стэнли затащил меня в свою комнату и потом — к себе в кровать. После того, что сделал на пляже.
Когда Кэсси мне всё это рассказывала, Стэнли уже несколько месяцев учился за границей. Ни она, ни я ничего от него не слышали в то время. От общих друзей я знала, что у него была какая-то там девушка.
Через месяц после признания Кэсси Стэнли оставил комментарий на публичной странице трейлерного парка Калифорнийского университета, сообщества, в котором состояла и Кэсси. Позже друг Кэсси запостил ужасающий ответ на его сообщение: «В нашем сообществе мы обойдемся без насильников, спасибо».
Что, разумеется, заставило Стэнли позвонить мне — впервые за девять месяцев с тех пор, как мы последний раз разговаривали.
— Что она там обо мне болтает? — завизжал он.
— Не совсем понимаю, о ком или о чем ты.
— Не притворяйся, блин, тупой — о Кэсси. Это случайно получилось. Я остановился. Что она там людям рассказывает?
Я вздохнула и постаралась ответить спокойным тоном.
— Что бы ни случилось, очевидно, ее это ранило глубже, чем ты думал.
— Тебя изнасиловали, — ответил Стэнли. Прозвучало больше как обвинение, чем простой комментарий; похоже было на обвинение.
Я ничего не ответила, и он продолжил:
— Ты знаешь, что такое реальное изнасилование. Так что скажи ей. Прямо сейчас позвони ей и обязательно скажи. Тебе надо ей рассказать, как это в реальности происходит — как там его звали? Строитель, который зашел к тебе в комнату, подмял под себя и сказал не кричать, и потом сунул свой гребаный…
— Эй, эй, хорош, — мне не нужно было подробное описание той сцены. — Поняла я, поняла. Господи.
И так как куда проще сбросить собственную боль на кого-то еще, чем зализывать кровоточащие раны внутри самой себя, я позвонила Кэсси и сделала самое худшее, что вообще могла сделать в жизни: сказала ей, что всё могло быть и хуже.
— Кэсси, — мой голос надломился, когда я ей всё рассказала и подвела итог, — То, что Стэнли сделал, было неправильно, но он остановился.
За месяцы после комы все эти воспоминания хаотично возвращались ко мне волнами. Я вспоминала и убеждала себя, что не может такого быть и я что-то путаю, что я неправа. Стэнли при любом упоминании прошлого уходил, хлопнув дверью, и возвращался на следующий день как будто ничего не случилось, что делало всё только сложнее.
Но я, наконец, позвонила Кэсси к концу января 2016 года, спустя пять месяцев после того, как переехала назад в Сан-Диего. Хотелось бы мне сказать, что смелости я набралась на месяц раньше, как только поняла, что Стэнли не хотел, чтобы я вспоминала определенные вещи. Но как я могла сказать ей, что всё вспомнила, что воспоминания вернулись, а Стэнли всё еще был со мной?
— Кэсси? — тихо спросила я, когда услышала голос на другом конце телефона. Я стояла на заднем дворе дома родителей — в единственном месте, где я могла побыть одна.
— Брук! Как здорово снова с тобой говорить. Ну ты как? Что случилось?
Я обо всем ей рассказала: о Санта-Кларе, о Стэнли, и о том, что я точно не знала, что случилось.
— Я позвонила Стэнли сразу как только тебя забрала скорая, — медленно ответила Кэсси, — я подумала, что он бы точно связался с твоей семьей. Больнице пришлось искать информацию о твоих родителях? Почему Стэнли им не позвонил?
Непонятное предчувствие закралось мне в грудь, а кожа стала холодной и влажной. В Сан-Диего стояла типичная январская хмурая погода, но холодной ее не назвать.
— В ту ночь, — произнесла она, — мы забрались на самый верх, как минимум метров на 25, и ты была очень в себе уверена — мы шутили — а потом ты вдруг посмотрела на меня и сказала: «Мне нужно вниз. Прямо сейчас». И потом ты рванулась вниз. Я думаю, что тебе жизнь спасло то, что ты перед падением спустилась на ветку пониже.
— И, — начала я и тут же остановилась, чтобы сглотнуть — в горле пересохло — и медленно села на бетонную веранду, — и это все, что случилось?
— Ну, — добавила Кэсси, — когда я узнала, что Стэнли всё еще с тобой в Сан-Диего, я подумала, что это странно. Перед тем, как забраться той ночью на дерево, ты мне говорила, как его ненавидишь. Ты заставила его купить себе билет на самолет прямо перед тобой — чтобы убедиться, что он по-настоящему улетает. Он только-только перевез всё свое барахло в твою комнату, когда его аренда кончилась, и ты хотела, чтобы он свалил.
— Кэсси, — слабым голосом ответила я.
— Хорошо, конечно, что вы между собой всё уладили. Это просто было, ну знаешь, странно.
Это было правдой; мои опасения оправдались.
Стэнли и я действительно были вместе, но эти отношения давно закончились, и — как обычно — Стэнли использовал меня, стоило мне только подумать, что я от него избавилась. Когда он вернулся с учебы за границей, он остановился у меня примерно на неделю и настоял на том, чтобы я выступила посредником между ним и Кэсси. (Так я и сделала, и она сказала, что не станет выдвигать обвинений.) Он нашел свое собственное жилье, но потом весенний квартал кончился, и его субаренда тоже; он весь свой хлам перевез ко мне в комнату. Я протестовала, но он настоял. Я всё говорила ему, что он просто должен вернуться домой, но он продолжал настаивать, снова и снова, что ему необходимо было остаться и убедиться, что «Кэсси ничего не сделает».
Я всё еще ничего не помню о той ночи, когда упала с дерева, но Кэсси сказала, что я заставила его купить билет на самолет на моих глазах — чтобы убедиться, что он точно улетит.
Закончив разговор, я осталась сидеть на земле снаружи. Я чувствовала себя тупой; такой я и оказалась. Стэнли убеждал меня, что оказывал мне услугу, что я в нем нуждалась. Но на самом деле это он нуждался во мне. Всё еще беспокоясь из-за того, что случилось с Кэсси и его репутацией, он использовал меня, чтобы убедить всех вокруг, что он хороший человек.
Спустя неделю после разговора с Кэсси я пекла печенье. Напрягать мозги, вспоминая рецепт, меры ингредиентов, порядок их смешивания, тренировать мелкую моторику во время этого смешивания — всё полезная практика. Мой трудотерапевт сказал, что это тоже часть реабилитации.
Стоя возле раковины, моя мама покачивала в руке бокал шампанского; она сказала, будто читая заклинание из другого измерения:
— На третий день твоей комы Стэнли сказал мне, что нам нужно просто позволить тебе умереть.
Мои руки с банкой арахисового масла и слишком большой ложкой замерли над миской с сахаром и маслом. Я оставила свое занятие, чтобы посмотреть на маму, прикрывая один глаз – пытаясь справиться с двоением, которое появилось из-за повреждения затылочной доли.
Мама избегала моего взгляда. Она добавила:
— И он постоянно сидел и пытался подобрать код твоего телефона — он отчаянно хотел в него залезть, — затем мама пожала плечами. — Но казалось, будто ты хотела, чтобы он был рядом…
— Когда я была в коме? — спросила я.
Мама проигнорировала меня и сказала:
— Стэнли заверил меня, что он знал тебя и знал, чего бы ты хотела.
Даже зная это, зная, что для него моя жизнь ничего не значила, я была слишком слабохарактерной, чтобы заставить его уйти. Стэнли всё продолжал приходить в дом моих родителей каждый день, убеждая меня, что надо перестать уделять внимание реабилитации разума и вместо этого заняться тем, чтобы сделать мой внешний вид более привлекательным. Он частенько отвозил меня в салоны эпиляции, куда можно было приходить без записи, и поручал им сделать мое лицо гладким, «менее отвратительным».
— Я просто хочу снова уметь думать, — шептала я после.
— Лучше уже, скорее всего, не будет, — отвечал он, — тебе надо больше о себе заботиться. У тебя серьезная конкуренция.
Эта его одержимость внешней эстетикой кончилась тем, что он отвез меня на небольшую гору Калавера, что на востоке Карлсбада, и стал уговаривать меня бежать на вершину.
— Моя физиотерапевт сказала, что без нее мне не стоит заниматься тяжелыми физическими нагрузками… мое тело пока еще не может регулировать температуру.
Стэнли наградил меня презрительным взглядом и прошипел:
— Мой отчим — физиолог, я знаю, о чем говорю. Мне кажется, ты на самом деле не хочешь выздоравливать.
На полпути к вершине Калаверы мое двойное зрение еще сильнее ухудшилось — не думала, что это вообще было возможно, — и я почувствовала, как желчь поднимается по пищеводу. Опустившись на одно колено, я уперлась руками в грязную тропу, и меня вырвало.
— Мой отец никогда мне не делал поблажек, — медленно прошептал Стэнли, как будто это странным образом объясняло его действия.
Остаток пути вниз мы прошли пешком.
— Я думаю, нам нужно расстаться, — одним прекрасным днем наконец-то сказал Стэнли.
— Делай, что считаешь нужным, — ответила я.
Мы сидели в тайском ресторане в торговом центре. Я недолго проработала в ресторане напротив менеджером, когда мне только-только исполнилось 18. Этот ресторан снесли и вместо него построили другой, Red Lobster.
— Ты что, не расстроилась? — он изучал мое лицо. — Хотела бы остаться вместе? Ты будешь по мне скучать.
Про себя я подумала, кого он пытался убедить.
— Да, можем и вместе остаться… хоть ты и пытался меня убить.
Стэнли отшатнулся, будто ему только что дали пощечину. Его женственные губы разжались, нижняя челюсть отвисла.
В порыве ярости Стэнли опрокинул свою чашку с чаем. Она и так была почти пуста. Эта ярость показалась мне картинной, а удар по чашке — театральным. У меня начинала болеть голова. Я просто хотела, чтобы кто-то был со мной честен — моя мама, Стэнли, да кто угодно, кто был рядом. Все хотели только защитить себя за мой счет. Каждый раз, когда мысль «но как же я?» пролетала в голове, я чувствовала себя ребенком.
— Я просто имел в виду, если бы до такого дошло — что ты бы овощем осталась!
Он махал руками и хлопал губами — как и всегда, когда пытался что-то доказать. Я, наконец, остановилась на Биккере — он выглядел как Биккер из «Маппетов».
— Если бы ты стала овощем, твоя мама просто посадила бы тебя навсегда в подсобку, и ты бы там слюни пускала! Посмотри на себя — у тебя же даже своей кровати нет, а они уже на протяжении месяцев забирают твое пособие по инвалидности.
Это в какой-то мере было правдой. Как только соцобеспечение заключило, что у меня инвалидность, они стали выдавать мне $775 в месяц — сумма основывалась на моих прошлых налоговых декларациях и истории трудоустройства. Но я решила отдавать деньги родителям: страховка покрыла большую часть медицинских расходов, но мама прилично потратилась на отели, пока она была в Сан-Диего. Я вручила отцу карточку, куда приходили выплаты по инвалидности, и сказала: «За все, что я натворила».
Пока я это объясняла, губы Стэнли дрожали в ошарашенном «О». Но его ужас и недоумение меня только разозлили: я всё это ему уже говорила. Он это знал — или должен был знать. Он вообще меня слушал?
— И что, ты так и сказал? — выпалила я в ответ, едва сдерживаясь.
— Что сказал?
— «Если до этого дойдет»?
— Да мне и не нужно было. Было очевидно, что я имел в виду.
На той же неделе Стэнли ушел.
Он позвонил мне в феврале 2017 года, больше года спустя.
К тому времени я получила степень бакалавра, пройдя все оставшиеся курсы в Калифорнийском университете в Сан-Диего, и начала работать сезонными сменами помощником по производству в одной академической издательской компании. Я сама ездила на поезде на работу. Операция на глазах исправила мое двойное зрение, и мне больше не приходилось закрывать один глаз или носить на нем повязку. На бумаге выходило, что я нормальный, полноценный взрослый человек, и никто не спрашивал про мою странную походку или про то, почему я не могла писать от руки.
Не будучи уверена в том, стоит ли мне принимать звонок от Стэнли, я наблюдала, как его имя появилось на экране телефона и пропало, когда так и не ответила. Через месяц — не знаю, то ли любопытство меня взяло, то ли я надеялась на какое-то объяснение или хотя бы извинения — я позвонила ему сама.
— Я удивлен, что ты мне звонишь, — сказал Стэнли вместо приветствия. — Я был под грибами, побывал в очень темных уголках своего сознания и позвонил тебе, потому что знал, что мне от этого станет лучше. Как думаешь, я в порядке?
— Что ты имеешь в виду?
— Кэсси.
— Для того, кто ни в чем не виноват, ты точно ведешь себя как человек с нечистой совестью.
— Да блин, Брук, я ничего не сделал!
— Ты сорвал с нее штаны…
— Я НЕ СРЫВАЛ С НЕЕ ШТАНЫ. Я ИХ СПУСТИЛ.
— Пуговицу расстегнул?
— Чего?
— Пуговицу на ее штанах расстегнул?
— Не знаю. Какая, нахрен, разница?
— Большая. Большая во всем этом разница. Ты меня пытал больше двух лет — ты это понимаешь? Кэсси за два месяца до моего несчастного случая сказала, что то, что ты сделал — это просто жесть, но она не станет пытаться отомстить. А потом… а потом ты лгал моей семье и друзьям, рассказывая, что ты мой парень, чтобы создать видимость этакой жалостливой истории для выдуманной ситуации, в которой ты якобы оказался — чего взаправду не было. Но вот то, что со мной случилось, произошло взаправду. Всё — вся моя жизнь, вся жизнь. А для тебя вся моя жизнь ничего не значила… ты…
— Вау, — в изумлении прервал меня Стэли. — Твоя речь — ты говоришь реально хорошо. А раньше ты едва два слова связать могла. Ты…
— Ты! — проорала я в ответ. — Ты всё время пробовал мои нервы на прочность. Перебивал меня. Кричал на меня, пока я не начинала трястись. Я, — тут мой голос дрогнул; я — разом — почувствовала боль, сожаление, стыд и угрызения совести. — Когда тебя не стало в моей жизни, я столько всего добилась, — я продолжила почти шепотом, — столько всего… если бы тебя никогда со мной не было… если бы ты не заставил меня восстанавливаться по-твоему… — я затихла.
— Ты не можешь меня в этом винить — я переживал период жизни…
— Нет, — во мне было достаточно решимости, чтобы заткнуть Стэнли. — Никакого периода в жизни у тебя не было. Ты очень плохо поступил с Кэсси. И со мной — ты наверняка замедлил прогресс, которого я могла бы добиться. И я никогда этого не узнаю. Прощай, Стэнли.
Кэсси не ненавидит меня, хотя должна. По крайней мере, так я думаю.
Мы смогли увидеться наяву в 2017 году, а потом говорили по телефону летом 2019-го. Несмотря на всё, что произошло, у нее всё хорошо, и она понимает, как Стэнли эмоционально манипулировал мной, чтобы держать меня на коротком поводке. Она проявила ко мне снисхождение, которое я не готова пока позволить сама себе.
Я не знаю, где Стэнли и что он решил делать со своей жизнью. Надеюсь, он покопался в себе, но это сомнительно. Цепкая хватка культуры изнасилования делает честный самоанализ в подобного рода мужчинах практически невозможным.
Мои физические дефекты всё еще составляют повседневную часть моей жизни, но я смогла принять свою инвалидность. По иронии судьбы травма несчастного случая, восстановление и новая идентичность в качестве инвалида бледнеют на фоне губительного влияния Стэнли. Я с подозрением отношусь ко всем романтическим партнерам и не доверяю мотивам, которыми якобы руководствуются другие. Я недоверчива и злопамятна. Я хожу на терапию, чтобы понять, какая часть моего скепсиса имеет под собой основания, а какая — чистая паранойя. Даже когда я знаю, что что-то — правда, когда мне скрупулезно предлагают доказательства, мне всё равно всё кажется ненастоящим и неискренним.
Несмотря на это, я построила шаткие романтические отношения — может, термин «романтическая ситуация» больше подойдет — со старым другом, который живет на другом конце страны. Я думаю, что это всё, на что я способна, и сейчас мне больше ничего и не нужно. Может, это еще изменится, но пока я благодарна за свои когнитивные способности, за мотивацию вести трезвую жизнь и за то, что на мне не лежит груз ответственности за чью-то эмоциональную стабильность — возиться со своей вполне достаточно.
По материалам Narratively
Автор: Брук Нисли
Иллюстрация: Джеки Феррентино
Переводили: Елизавета Яковлева, Артем Белов
Редактировала: Софья Фальковская
