Вот одно из моих ранних воспоминаний, самый счастливый момент детства. Я сижу в железном детском кресле велосипеда отца. Он только что забрал меня из детского сада и везет домой по лесной дороге. В Дании стоит изумительно яркая весна, и мы мчимся по лесу, сверху дополнительно освещенному пестрящами светло-зелеными кронами буков с еще совсем свежей и нежной листвой, а снизу — белоснежными ветреницами, раскинувшимися вокруг нас густым, бескрайним ковром. 

Воспроизводя в уме эту сцену, я ничего не «вижу». У меня афантазия — неврологическое состояние, при котором человек не может визуализировать образы, отсутствие так называемого «мысленного взора». Однако я знаю, что тот день был наполнен светом и красками. Они хранятся в моей памяти в виде идей, и мысли о них вызывают у меня особую и сильную эмоциональную реакцию. 

Еще совсем недавно я считала свое восприятие действительности типичным, а способность видеть только то, что существует на самом деле — и непосредственно находится в наблюдаемом окружении — нормальной. Однако, обнаружив у себя афантазию, я вынуждена была признать, что другие люди воспринимают мир и самих себя иначе. На подсознательном уровне я всегда замечала эти различия, но никогда о них не задумывалась, хотя подспудно они меня и беспокоили. 

Чем сильнее я углублялась в изучение этой неврологической аномалии, тем больше она объясняла мне о самой себе. Я словно нашла ключ к пониманию своей жизни и личности, проникла в основы собственных психологии, философии, эстетических и литературных предпочтений. 

Как на протяжении веков отмечает философия и подтверждает современная нейронаука, непросто определить, что объективно есть в действительности. Согласно одной из самых известных современных нейробиологических теорий сознания — теории прогностической обработки (Predictive Processing model) — большая часть того, что люди считают внешней реальностью, является проекцией. Так, нейробиолог Анил Сет объясняет, что явления, воспринимаемые нами как объективные и независимо существующие вокруг нас, во многом представляют собой наиболее адекватное предположение мозга о том, что происходит в реальности. Оно возникает как реакция на внешние условия и основано на полученной ранее информации и сформировавшихся ожиданиях. По сути, это контролируемая галлюцинация.

Но как же у меня получается производить образ мира в рамках прогностической работы мозга, бессознательно проецируя его в то, что кажется мне настоящей внешней реальностью, если я не способна представлять что-то сознательно? Как я могу воспринимать что-либо через образность? Я спросила об этом Сета на одном из его выступлений, и он познакомил меня с Адамом Земаном из Эксетерского университета, принимающим участие в первых обширных исследованиях афантазии. Земан предложил мне заполнить опросник, с помощью которого измеряется живость образного воображения. И хотя подобные тесты, основанные на субъективной оценке, чреваты неточностью, результат был однозначным: у меня «крайняя степень афантазии», то есть отсутствие способности внутренне воспроизводить даже самые смутные очертания конкретного объекта. Образного измерения нет ни у моей памяти, ни у моего воображения.

Но что же есть при отсутствии визуального контента? Воображение неоднородно и содержит различные измерения. Пространственная и двигательная его части, по всей видимости, при афантазии ничем не отличаются от воображения обычного человека. Философ-афантаст Дерек Парфит описывал свои воспоминания как содержащиеся в предложениях пропозиции. Я бы сказала, что мои воспоминания скорее концептуальны и эмоциональны и заключаются в совокупности ощущений, мыслей и чувств. Я не могу воссоздать облик дома, в котором выросла, но могу рассказать о нем благодаря сочетанию концептуальной и пространственной памяти. И, если попытаюсь сделать это, то обнаружу, что мои руки и тело двигаются так, словно я нахожусь там. Я буквально физически ощущаю себя в том доме, когда думаю о нем. 

Земан также предоставил мне отчет по первому систематическому исследованию нейронных и нейропсихологических признаков афантазии, подтверждающему многие гипотезы, которые были сформулированы ранее на основе самонаблюдений и частных свидетельств. В нем афантазия связывается с интроверсией и чертами аутистического спектра, трудностями с распознаванием лиц и вневременным воображением — включая конструирование сцен будущего, — скудностью воспоминаний о собственной жизни и меньшей детализацией памяти в целом, повышенным уровнем IQ и, наконец, предрасположенностью к точным наукам. 

Я подхожу под большинство из упомянутых тезисов. Однако в свете моей крайней афантазии примечателен выбранный мною род деятельности. Я исследователь литературы и критик, что подразумевает работу с историями, в переживании которых образное воображение играет для большинства людей ключевую роль. Некоторые афантасты, как и можно было бы ожидать, сообщают о трудностях при чтении художественной литературы. Но, чтобы удержать мое внимание, достаточно эмоций и мыслей, вызываемых сильными образами в тексте. Они настраивают на определенный лад и пробуждают зачастую непреодолимое желание увидеть описанное вживую. Тем не менее, я всегда решительно предпочитала философскую и концептуальную литературу — больше всего люблю «Человека без свойств» (1930) Роберта Музиля. Возможно, именно вследствие афантазии меня и привлекает подобный специфический жанр — и поэтому, возможно, на фоне большинства моих коллег я достаточно равнодушна к поэзии.

Хотя об афантазии принято говорить в негативном ключе и как о каком-то недостатке, я считаю, что дело не просто в ограниченном восприятии реальности. Может, конечно, это попытка выдать желаемое за действительное, но, учитывая различия между тем, как воспринимаю мир я, и тем, как его воспринимают другие, мне кажется, что отсутствие некоторых ментальных или физических особенностей компенсируется гипертрофией прочих. Земан тоже отмечает нечто похожее и предполагает, что афантазия может сопровождаться повышенным интересом к наблюдаемому миру. Мои попытки описать афантазию через то, что при ней отсутствует, таким образом, неизбежно подводят к тому, что при ней присутствует. 

Афантазия, судя по всему, связана с повышенной чувствительностью к непосредственным зрительным переживаниям. Неспособность афантастов произвольно воссоздавать в уме некогда увиденные проявления красоты, вероятно, делает соприкосновение с ней в действительности более впечатляющим. Это могло бы объяснить мою специфическую реакцию на прекрасное и безобразное, которую отмечаю как я, так и окружающие. Восхищаться красотой, безусловно, свойственно каждому из нас, однако моя реакция на зрительные стимулы — кино, природу и прочее — всегда отличалась особенной силой. Если мне случается наблюдать захватывающее зрелище в компании других, может возникнуть неловкость: трудно сдерживаться и продолжать разговор, когда чувства от увиденного распирают изнутри. Речь идет об определенного рода «зрительной уязвимости». Она объясняет, почему, когда я окружена чем-то уродливым, у меня резко портится настроение. Афантасты ведь не могут компенсировать внешний недостаток красоты той или иной приятной картинкой в своей голове. 

Афантазия также отвечает на вопрос (хотя бы отчасти), почему, в отличие от большинства моих знакомых, мне так сложно рассказывать о своей жизни. Я редко думаю о своем прошлом и не знаю, что ответить, когда меня спрашивают о нем. У меня нет и четкого видения будущего — лишь абстрактные представления о стремлении к счастливой, интеллектуально заряженной и здоровой жизни, полной хороших людей и встреч с красотой природы.

Обратной стороной этой разобщенности между прошлым и будущим, видимо, является усиленная связь с настоящим. Действительно, согласно отчету об исследовании афантазии, люди, у которых она есть, менее склонны витать в облаках. Вполне вероятно, что не подкрепленные картинкой происходящего фантазии о прошлом и будущем или прокручивание в голове выдуманного сценария не дают необходимого эффекта погружения.

Более того, я предполагаю, что афантазия связана не только с силой присутствия и сосредоточенностью на настоящем, но и со сниженным чувством собственного «я». В своей книге «Причины и лица» (Reasons and Persons, 1984) Парфит выдвигает предположение, согласно которому личностная идентичность сводится к психофизиологической преемственности ментальных состояний и не существует «дальнейшего факта» (который не следовал бы логически из физических фактов мира — прим. Newочём), устойчивой идеи или сущности идентичности. Убеждение, что люди — это автономные существа с некой неизменной «самостью», иллюзорно. Связь парфитовского редукционизма и его афантазии представляется мне очевидной. Наши философские взгляды основаны на интуиции, которая, в свою очередь, определяется нейронными связями, а опыт взаимодействия с миром формирует наше о нем представление. В беседе с Ларисой Макфаркуар для ее статьи в журнале The New Yorker «Как быть хорошим» (2011) Парфит говорит, что не может визуализировать мысленные образы, у него мало воспоминаний о детстве и он крайне редко думает о своем прошлом. Это ослабленное ощущение целостности и связности собственного «я», судя по всему, и послужило основой для его антисубстанциальной концепции индивидуальности. 

Наша общая с Парфитом неврологическая аномалия объясняет, почему его теория находит во мне сильный отклик, а также мою симпатию к восточным созерцательным монистическим учениям вроде буддизма, которые проповедуют отсутствие индивидуального «я». Хотя у многих эта идея вызывает неприятие, для меня она не только вполне убедительна, но также весьма близка – и потому я легко могу ее практиковать. Всматриваясь внутрь себя, я буквально ничего не вижу, поэтому мне, по-видимому, сложнее создать и поддерживать идею центрированного, субстанциального и непрерывного «я». 

Воображение и память афантаста меньше по размеру и, вероятно, не располагают таким же изобилием средств, что у большинства людей, однако разум компенсирует эти недостатки большей вовлеченности в настоящее. У меня слабая связь с прошлым, и проявляется она буквально в паре изредка приходящих в голову воспоминаний, подобных тому, где я лечу через светящийся ветреницей лес. Но что действительно захватывает мое внимание, так это краски и свет настоящего. 

По материалам Psyche
Автор: Метте Леонард Хёг — приглашенный научный сотрудник в области философии в Оксфордском центре практической этики Уэхиро, а также литературный критик и автор книги «Неопределенность и неразрешимость в литературе двадцатого века и теория литературы» (2022) и редактор антологии «Литературные теории неопределенности» (2023).

Изображение: «Буковые деревья во Фредериксдале близ Копенгагена», Кристиан Моргенштерн, 1828. Источник: Гамбургский кунстхалле/Wikipedia

Переводила: Валерия Зитева
Редактировала: Елизавета Яковлева