Среднее время прочтения — 61 мин.

Текила уже затуманила разум Сэма Сиатты; он был так пьян, что потом будет уверять, будто ничего не помнит о преступлении, которое вот-вот совершит.

Все произошло 13 апреля 2014 года, около двух часов ночи. Сиатта вломился в одноэтажный дом в Нормале, штат Иллинойс, университетском городке примерно в двухстах километрах от Чикаго. Бывший морпех, служивший в Афганистане, он обучался в университете неподалеку на положенное ему по закону пособие и в свои 24 года был первокурсником. Был отмечен медалью за храбрость, проблем с законом никогда не имел; не было у него и никаких определенных причин для того, чтобы войти в чужой дом, никакого мотива, за который могла бы зацепиться в суде сторона обвинения. Он не собирался грабить, нет никаких доказательств того, что он когда-либо встречал трех студенток, живших в том доме, или двух молодых людей, бывших с ними в тот вечер.

Две девушки и один из молодых людей проснулись за несколько минут до случившегося; им показалось, что они слышали, как кто-то открывает и закрывает за собой дверь. Пугающее чувство того, что посторонний проник в их дом. Они попытались успокоиться и заснуть, но тут же весь дом потряс жуткий грохот — Сиатта ударил по двери со внутреннего двора с такой силой, что разнес дверной косяк в щепки.

Дверь распахнулась. Сиатта забрел не туда — этот дом был очень похож на тот, что он снимал кварталом дальше. 180 сантиметров ростом, весивший порядка 80 килограмм, Сэм был блестяще обученным солдатом, некогда служившим в горячей точке в составе небольшого отряда; по всему его телу были татуировки, а на груди — семь красных отметок, по одной за каждого убитого за год службы талиба. Позже его бывший командир скажет на заседании суда, что из всех солдат под его командованием Сиатту боевики боялись больше всего.

Одна из девушек спряталась за непрочной дверью, ведущей в спальню. Другая вызвала службу спасения, а третья схватила небольшой кухонный нож.

Сиатта покинул службу в 2012 году, но ему никак не удавалось избавиться от привычек военных лет. Он был чересчур бдителен, с трудом мог расслабиться. Он наблюдал за людьми вокруг, оценивал их, во всем искал угрозу. В постоянно меняющихся ситуациях повседневной жизни он всегда пытался встать так, чтобы за спиной у него никого не было. Так он вел себя во время патрулей. Этому его научили в армии.

Но такое поведение истощало его эмоционально, оно совершенно не подходило для мирной жизни. Пойти в ресторан, лавировать между группками людей на вечеринке, отправиться за покупками, занять место в аудитории — все это было для Сэма испытанием, требующим серьезных волевых усилий.

На протяжении месяцев постоянное чувство страха только усиливалось. Больше четырех лет его преследовали воспоминания о невинных людях, убитых его отрядом, о людях, чьи жизни внезапно оборвались по одной простой и столь непростительной причине — они оказались не в том месте, когда началась перестрелка. Позднее в ветеранской организации скажут, что он страдал от депрессии, алкогольной зависимости и посттравматического стрессового расстройства. Но до того времени Сэм сумел выработать привычки, заглушавшие его и без того сильную тревогу. Он избегал людных мест. Он поразительно много пил, чтобы приглушить свою чрезмерную настороженность и прогнать тоску. Он редко появлялся на людях, а если и выходил, то обычно в компании матери или брата.

Из столовой, куда сначала вошел Сиатта, можно было пройти в крошечную кухню, совмещенную с небольшой гостиной. В этой смежной комнате, примерно в 8 метрах от Сиатты, стоял один из молодых людей. Он тоже служил в морской пехоте. В любой другой ситуации они могли бы стать друзьями. Но служба у них была разного рода, а у парня в гостиной и в мыслях не было, что у него может быть что-то общее с мужчиной в кухне. Он встал между своей девушкой и развороченной дверью.

Он был ниже, но крепче Сиатты, его мускулистая фигура говорила о годах силовых тренировок и борьбы. К тому же он был не так пьян. Он окинул взглядом дверь. Замок был все еще закрыт. Кто бы не ломился в эту дверь, он был силен. Он услышал движение за углом, шорох в задней части дома. В его руке был разделочный нож с двадцатисантиметровым зубчатым лезвием, единственное оружие, которое смог найти за те пару секунд, что были у него на размышления. Он заметил Сиатту, который приближался к гостиной, все дальше и дальше проходя в дом.

Только одному точно известно, что случилось дальше. Сжав нож еще крепче, он крикнул, что служил в морской пехоте, и потребовал, чтобы незваный гость ушел.
«Тебе здесь нечего делать. Уходи», — сказал он.
Сиатта не остановился и, проходя мимо плиты, взял сковороду: «Ты был тем еще мудаком, и сейчас я тебя проучу». Все возможные варианты дальнейшего развития событий сузились до одного: драться.

«Боец»: история одного солдата 1
Дом в Нормале, штат Иллинойс, в который вломился Сэм Сиатта.
Фото: Девин Ялкин для The New York Times

Впервые я встретился с Сэмом Сиаттой в апреле 2016 года в исправительном центре Шауни на юге Иллинойса. Он вошел в мрачную комнату для переговоров в сопровождении надзирателей, ненадолго покинув корпус для опасных правонарушителей. Перед его появлением сотрудник тюремной охраны спросил меня и еще двух адвокатов, представлявших интересы Сиатты, не хотим ли мы, чтобы рядом стояла охрана, на тот случай, если заключенный выйдет из себя.

Сиатта был в поношенной синей тюремной робе. Его легкая поступь и мускулистые плечи говорили о том, что передо мной боец. Под короткими рукавами были видны зловещие татуировки — среди прочих на правом предплечье был череп, опирающийся на песочные часы — такие татуировки были не редкостью среди морпехов. Он выглядел грозно. Грозно, но опустошенно. Нервный, испуганный и до боли вежливый — человек, раздавленный обстоятельствами.

Ричард Р. Винтер, адвокат, за пару дней до нашего визита подавший апелляционную жалобу на вынесенный Сиатте приговор, стал расспрашивать его, как он поживает. Тут же исчезла любая видимость того, что Сэм мог представлять для нас угрозу. Дела у него были не очень. Шауни был захвачен бандами, и ему приходилось прикладывать немалые усилия, чтобы с ними не сталкиваться. Двое его сокамерников были из банды Latin Kings, еще один — насильник, который чуть не втянул Сиатту в разборки из-за мелкой кражи. Древняя исправительная колония в Понтиаке, где его содержали до начала слушаний, была и того хуже. Там ночами заключенные выли и кричали, здание кишело крысами.

Сиатта, казалось, был убит горем. Ему хотелось домой. Он все пытался узнать, нет ли у Винтера каких-либо новостей об апелляции. Винтер осторожно объяснял, что потребуется время, и до возможного начала слушаний придется ждать несколько месяцев.

О Сиатте я узнал в феврале, когда Т. Дж. Тейлор, офицер, недавно вышедший на пенсию, рассказал мне о бывшем морпехе, который вломился в дом неподалеку от его собственного и получил множественные колотые раны от другого морпеха. Его на вертолете доставили в госпиталь, а затем выдвинули обвинение в незаконном проникновении в жилище. Он — Сиатта — был признан виновным и приговорен к тюремному заключению. Тейлор устроился в фирму Holland & Knight, подавшую апелляцию по делу Сиатты на том основании, что его преступление просто не могло быть преднамеренным — в тот момент он был практически в бессознательном состоянии из-за сильнейшего алкогольного опьянения. Тейлор обвинял в случившемся посттравматическое стрессовое расстройство.

Мы с ним обсуждали это явление уже долгие годы, и пытались помочь всем нашим друзьям, страдавшим после войны. Я заинтересовался, но сохранял настороженность. В восьмидесятые и девяностые я служил в морской пехоте и знал то, что известно каждому, кто знает о службе не из рекламного буклета: небольшая часть морской пехоты действительно проблемные — трудные дети, если перефразировать грубое определение, данное таким парням самими морпехами. Некоторые из них становятся преступниками и в полной мере заслуживают того наказания, к которому их приговорили. Я сказал Тейлору, что перед тем, как думать о репортаже, мне надо тщательно пересмотреть все дело.

По счастливому стечению обстоятельств я был знаком с майором Скоттом А. Куомо, командовавшим пехотной ротой в Афганистане, в состав которой входил Сиатта. Куомо — энергичный и солидный. Он руководил школой, в которой тренировались все лейтенанты морской пехоты. Этот пост доставался только лучшим среди офицерского состава. Я позвонил ему и задал два вопроса. Был ли Сиатта трудным ребенком? А если нет, то как же так могло случиться? Куомо сказал, что в бою Сиатта был образцовым морпехом: талантливый стрелок, которому доверяли однополчане, незаменимый при боевых столкновениях, Сиатта был достоин благодарности, а никак не лишения свободы. По его словам, его совершенно сбили с толку новости о случившемся в Иллинойсе.

Когда я стал читать само дело, у меня возникло еще больше вопросов. Сторона обвинения заняла жесткую позицию в отношении Сиатты, начиная с формулировки обвинения и заканчивая самим выступлением на суде, тем самым инициировав серьезную конфронтацию со стороной защиты. Значение того факта, что подсудимый мог быть сильно пьян просто потому, что это был его способ борьбы с посттравматическим синдромом, было преуменьшено. Но не все в зале суда разделяли позицию обвинения. И в конце, перечеркивая Сэму жизнь, судья извинился за то, что послал его в тюрьму.

Я согласился встретиться с Сиаттой в Шауни. За те несколько часов, что я с ним пробыл, его речь была то совершенно невыразительной, то чуть ли не поэтичной. К тому моменту он уже окончательно разобрался с тем, что так мучило его. Он описывал свою постоянную тревожность и злоупотребление алкоголем как что-то, что подкралось к нему практически незаметно и полностью завладело им к 2014 году. До тех пор он мог легко игнорировать эти симптомы, даже если это беспокоило окружающих.

«Когда ты вырастаешь на пару сантиметров, ты этого не замечаешь. Ты же видишь себя каждый день. Но когда тебя встречают родные, они тут же скажут тебе: „Ты так вырос!“» — привел такой пример Сиатта.

Расслабившись, Сиатта начал рассказывать об Афганистане, о том, как он убивал. Сначала он с трудом подбирал слова, а потом разгорячился и стал описывать подробности, вспоминал устройство снайперской винтовки, рассказывал о непоправимых ошибках, допущенных им и преследовавших его с тех пор.

Его воспоминания были намного более мрачными, чем считали его родные и адвокаты, он описывал войну куда честнее, чем в суде. Уже ничего нельзя было изменить. Ему предстояло провести в тюрьме более пяти лет, и вряд ли приходилось ждать какой-либо поддержки от и так перегруженной судебной системы штата, не могло идти речи даже о психологической или медикаментозной терапии. Его дальнейшая судьба зависела от исхода изнурительного процесса рассмотрения апелляции, которая опиралась на весьма узкую и туманную область права.

Младший капрал Сэмюэл Дж. Сиатта прибыл в Афганистан в октябре 2009 года. Он был одним из тысяч морпехов, снова и снова пытавшихся ликвидировать активность Талибана в провинции Гильменд, выполняя амбициозное обещание Обамы возобновить афганскую войну, данное им во время первой предвыборной кампании. Сиатта служил стрелком в 6-й роте 2-го батальона 2-й дивизии в 1-м отряде, 3-м взводе.

Прибыв в Кэмп Лезернек, лагерь в степи, в котором располагался главный штаб операций морской пехоты, он был лишь одним из многих, безликим — молодой морпех, выросший в прерии, с легкостью мог стать частью длинного списка стрелков, вызвахшихся участвовать в предыдущих военных кампаниях.

Он был приемным сыном в католической семье, проживавшей в штате Иллинойс. Его приемные родители приняли его в семью 4 июля 1989 года, когда ему было всего три дня от роду. Его дядя служил в морской пехоте во Вьетнаме, а дедушка по материнской линии — во время Второй Мировой. Уже четвероклассником он говорил старшим, что обязательно станет морпехом.

Его отцу диагностировали рак, и он умер, когда Сэму было двенадцать. Он всегда был тихим ребенком, а после случившегося стал еще более замкнутым. Но его одноклассница Эшли Фольк считала его отзывчивым и добрым. В шестом классе они начали встречаться. «Тогда он в первый раз поцеловал меня в щеку», — вспоминает она.

Они с классом подписали для него карточку с соболезнованиями о случившемся. Девушка ломала голову над тем, как хорошо ему удавалось скрывать грусть. «Это всегда пугало нас. Никогда не знаешь, что он переживает на самом деле», — признается Эшли.

В восьмом классе Сиатта начал заниматься силовыми упражнениями и часто пропадал в тренажерном зале. Фольк тоже начала тренироваться, но только для того, чтобы быть с ним рядом. Война в Ираке была в самом разгаре. Быстрый успех американской кампании в Афганистане столь же быстро сошел на нет. Всем было понятно, что впереди ждет только больше сражений. Враг же вел войну на изнурение, прибегая к необычным тактикам, атакуя в основном из засады, используя самодельные бомбы и солдат-смертников. Очевидно было, что война будет кровавой. Но Сиатта ясно давал понять, что все еще собирается вступить в ряды армии.

В старшей школе Сиатта и Фольк часто ссорились, расходились и снова сходились, и все это время Эшли пыталась отговорить его от того, чтобы он пошел в морскую пехоту. Он же давал ей прозвища вроде красотки или цыганенка и старательно не замечал ее попытки разубедить его. В выпускном классе его возраст уже позволял ему встать в строй. Фольк снова и снова просила его одуматься. Но он все твердо решил.

Сиатта стремился действовать, к службе его подталкивало чувство долга перед Родиной, и, казалось, для него было совершенно не важно то, каким трудностям и какому риску он себя подвергает. Он делал это не ради удовольствия.

«Я шел туда, потому что верил, что Конституция — не рулон туалетной бумаги, как считают многие мои ровесники», — убеждал Сиатта.

Он поступил на военную службу еще во время учебы в школе, и попросил, чтобы его отправили в пехоту — самый тяжелый род войск.

Подписавшись на 4 года службы, Сиатта решил, что было бы нечестно заставлять Фольк дожидаться его с войны и начал избегать ее. Выпустившись из школы в мае 2008 года, он сразу же уехал в тренировочный лагерь в Сан-Диего. Фольк вспоминает, как напугана она тогда была. Но она не могла ничего сделать. «Он делал это ради нашей страны. Человек старой закалки», — размышляет она.

В тренировочном лагере Сиатта пошел по обычному пути превращения из гражданского в солдата. Но по мере обучения он все больше стал выделяться из рядов новобранцев — он был великолепным стрелком. А главная составляющая морской пехоты — стрелковая часть. Каждый новобранец должен научиться идеально обращаться с тем, что считается главным орудием войны. Для этого солдаты постоянно тренируются и ежегодно проходят повышение квалификации, стреляя на точность на 460 метров. Сиатта стрелял точнее, чем большинство в его окружении. Это было необъяснимо. Он вырос в семье, где не было оружия, он им даже не интересовался, да и на охоте ни разу не был. До поступления в тренировочный лагерь, он ни разу не держал винтовку в руках.

Инструкторы говорят, что те, кто не имеет опыта стрельбы, часто становятся самыми меткими стрелками, потому что у них не выработалось неправильных привычек, от которых надо отучиваться. Сиатта считает, что именно этим можно объяснить его способности. Но из его рассказов также становится понятно, что наводя винтовку на мишень, он сразу становился предельно сосредоточенным и спокойным. И даже во время перестрелки он был способен отбросить все отвлекающие факторы и сфокусироваться только на тех своих навыках, которые позволяли ему стрелять столь метко.

К концу 2008 года, пройдя подготовку в тренировочном лагере, а также в школе пехотинцев, где он продемонстрировал высокое мастерство в смешанных единоборствах, высокую устойчивость к боли и хорошие двигательные навыки, Сиатта был переведен на службу в батальон в Кэмп Лежен, Северная Каролина.

Во многом, как говорили двое из его командования, его нельзя было назвать типичным морпехом. Он небрежно относился к форме, находясь в гарнизоне, часто был рассеянным, не выказывал энтузиазма и инициативности так, как некоторые из его однополчан. Его определи как «полевого морпеха», незаменимого в бою, но совершенно не приспособленного к армейским требованиям идеальной выправки.

«Бывало, мы нарочно говорили, что он стреляет хуже, чем на самом деле, но мы просто ума не могли приложить, что с ним делать», — вспоминал бывший командир его отделения сержант Джозеф М. Перес. Сиатта с легкостью согласился с подобной своей репутацией и стал рассказывать о том, как его бесили эти жесткие требования к каждой повседневной мелочи, существовавшие в морской пехоте. «Мне говорили: „У тебя грязные ботинки!“ — а я им такой: „Ну разумеется они грязные. Я, блять, стрелок. Работа у меня грязная“», — вспоминает Сэм.

Но все были согласны, что его талант более чем оправдывал его пребывание в батальоне. И когда их взвод был готов к военным действиям, его командир, второй лейтенант Тайлер П. Куртц, доверил ему очень тяжелую работу: Сиатта стал пехотным снайпером.

Должность пехотного снайпера была недавно включена в состав отряда, он был чем-то средним между обычным стрелком и снайпером. С точки зрения командования, необходимость в нем возникла из-за пустынного ландшафта Афганистана и Ирака. Отсутствие растительности часто приводило к тому, что перестрелки велись на больших расстояниях, и в каждой части нужны были солдаты, способные издалека метко стрелять из обычных автоматов M4 и M16. Редкий морпех не стремится научиться стрелять лучше, они уверены, что меткость — залог надежности, и больше всех уважают самых лучших стрелков.

Для Сиатты это назначение было честью, тем более, что его даже никак не испытывали. Куртц, который теперь стал капитаном и командует ротой морской пехоты, сказал, что выбрал Сэма на эту роль во многом потому, что с винтовкой в руках он был невероятно ответственным. «Для него это было естественно», — вспоминает Куртц.

Но такое назначение и повлекло за собой давление, с которым Сиатта раньше не сталкивался. В Афганистане от его выстрелов зависело то, прекратится ли перестрелка или нет. Через оптический прицел он также должен был осматривать окрестности и защищать свой взвод. А значит, он должен был через визир следить за мирными жителями и выискивать те признаки, которые дали бы ему право на убийство — едва различимое оружие или детонатор. Ему постоянно приходилось прислушиваться к интуиции и помнить о самообладании. В то же время он должен был быть готов пойти на убийство, которое иногда было сопряжено с интимностью, которую может создавать только лишь взгляд на цель через восьмикратный прицел.

Даже в том прозвище, что дали Сиатте — Ангел-хранитель — был этот налет безошибочной точности и праведной кары. До этого Сиатта стрелял только по бумажным мишеням и не был уверен, достаточно ли он профессионален. Он все спрашивал себя, что же случится с его друзьями, если он допустит промах.

Подготовка второго батальона морской пехоты к военным действиям практически не оставляла времени на отдых. Сиатта жил в казарме 6 роты, где употребление алкоголя до достижения возраста, предусмотренного законом, было запрещено, и это правило контролировали ответственные сержанты. Он был слишком молод для того, чтобы самостоятельно покупать алкоголь или ходить по барам. Но он его и не интересовал. Его товарищи по морской пехоте вспоминали, как он робел, в отличие от своих более бойких однополчан. «Он был очень тихий, очень замкнутый. Было забавно, когда он вдруг начинал говорить — все были такие: „ Вау, откуда идет звук?“» — вспоминал Перес.

В конце октября 2009 года батальон высадился в Афганистане и быстро отправился в сельские бесплодные земли. В соответствии с новым методом ведения войны, морпехи должны были провести 7 месяцев в изнурительном пешем патрулировании. В Кэмп Лезернек 6-я рота получила свое первое задание: разбить базы действий разведывательного подразделения около деревни Лакари, выбить из нее талибов и помочь афганскому правительству восстановить безопасность и коммуникации в этом районе.

Это было очень серьезное задание. В самой крупной афганской провинции Гильменд с 2001 года было легкое военное присутствие Запада. В большинстве своем оно выражалось в британских военных частях в укрепленных аванпостах, которые оказывали минимальное воздействие на территорию вокруг.

После кровавой военной операции в иракской провинции Анбар морская пехота переключила свое внимание на Гильменд, что превратило провинцию в своего рода штаб морпехов в Афганистане. Деревни близ Лакари, расположившиеся среди орошаемых пахотных земель по течению извилистой реки Гильменд примерно в 150 километрах от пакистанской границы, были крепостью талибов и наркоторговцев.

Морпехи уже захватывали Лакари этим летом, но их часть ушла, и область оставалась недоступной для афганского правительства. Местный базар, располагавшийся на высушенной земле к востоку от реки, был закрытой зоной — он кишел врагами.

1 ноября 1-й и 3-й взвод прибыли на базу у Лакари, представлявшую собой примитивное укрепление, построенное за несколько недель до этого. Они жили чуть ли не в брезентовых палатках, окруженных четырехметровой земляной насыпью.

Казалось, что в лагере все было построено на скорую руку и присутствие здесь морской пехоты было временным. Попасть на базу можно было через ворота, а окрестности просматривались с четырех огневых точек над насыпью, где морпехи дежурили по одному днем и по двое — ночью. Из-за мешков с песком и пуленепробиваемого стекла им открывался вид на опустошенную местность вокруг. Они чувствовали приближающуюся угрозу.

Как и базар в паре километров к югу отсюда, лагерь находился вне орошаемых земель, на самой границе степи. Далеко на юг и юго-восток простирались поля и лабиринт глинобитных стен. Урожай мака был уже собран. Изредка попадались короткие стебли кукурузы. Каждый фермер, живший между американской базой и базаром, считался шпионом-наводчиком, докладывающим обо всем талибам. Ни один патруль не мог покинуть лагерь так, чтобы его не заметили, пока он не скроется в полях.

«Боец»: история одного солдата 2
Сиатта (справа) с сослуживцами на базе морской пехоты «Кэмп Лежен», 2010 год.
Фото: Джеффри Рэтлифф

Каждый раз, с риском для жизни патрулируя беспорядочно разбросанные вокруг поля, каналы и дома, морпехи попадали в сеть соединенных между собой ловушек. В глиняных стенах были прорезаны небольшие щели — морпехи называли их «дырами смерти» — через которые талибы могли вести огонь. Под ногами мины. Засады боевики обычно устраивали так, чтобы между ними и целью был канал, поэтому морпехи не могли применять привычную им тактику стремительной атаки.

База стала целью для ракет. Отряд пехоты, базировавшийся посреди этого ада несколько недель, завершил свою службу и покидал Афганистан, передавая 6-й роте задание, которое требовало ведения боевых действий на чужой территории и небольшим отрядом. В своем дневнике Сиатта в обычной грубоватой манере описывает первые впечатления так: «Кофе тут дерьмовый».

К 2009 году, восьмому году оккупации Афганистана, США не раз меняли цели и способы ведения войн, начатых после 11 сентября. Согласно положениям принятой тогда в армии противопартизанской доктрины COIN (COunter INsurgency), войска, условно говоря, должны были следовать трехступенчатому плану по разобщению и вытеснению сил талибов: зачищать, удерживать, укрепляться. Это значило, что солдатам нужно было сперва прочесать район, в бою ослабив группы боевиков, а после занять позиции и постараться обезопасить территорию на период, позволивший бы правительственным учреждениям начать стабильно функционировать.

В то же время морпехи должны были тренировать правительственные войска, добиваться расположения местных (в том числе, раздавая деньги), впоследствии вербуя их на сторону новой власти в качестве информаторов, рабочих и чиновников. Также предполагалось, что морпехи будут убеждать местных фермеров отказаться от выращивания опийного мака, наиболее прибыльного источника заработка в регионе.

Так было в теории, так говорили политики. На практике же вышло совсем по-другому: едва стабилизировавшись, местная экономика оказалась разрушена, а правила, установленные чужаками, привели к восстанию. И первая фаза — «зачистка» — стала лишь метафорой насилия, раз за разом проявлявшегося в мелких перестрелках при поддержке американской артиллерии и авиации.

Логичным исходом стало то, что понимали, но о чем молчали американские патрули: любой отряд афганцев, пожелавший столкнуться с морпехами лицом к лицу, со временем поредеет, тогда как обескровленных и утомленных перестрелками и бомбардировками американцев каждые семь месяцев будут сменять свежие войска. Это была мелкомасштабная война на истощение с пустой болтовней о завоевании сердец и умов.

Сиатте не пришлось долго ждать. Уже на второй день его пребывания на базе взорвались две ракеты: одна внутри, другая снаружи, — взорвались в тот самый момент, когда 3-й взвод строился, чтобы встретить морпехов, которым они пришли на смену. Сиатта бросился за снаряжением: бронежилетом, шлемом, набором первой помощи и всем остальным, — и, готовый к бою, замер в ожидании наземной атаки, которая так и не последовала. Теперь он был на войне, а «сердце колотилось, руки тряслись, но на лице была улыбка. Не знаю, почему я улыбался. Может потому, что меня могло разорвать нахер, но не разорвало».

Чтобы предотвратить такие обстрелы, патрулям нужно было научить талибов дважды думать, прежде чем так рисковать. Той ночью Сэму выдали одну из самых точных винтовок — Mk 12 SPR, наследницу М16, с которой он не расстанется до конца службы.

В его распоряжении также оказались и высокоточные экспансивные патроны. В отличие от стандартных армейских боеприпасов с цельной оболочкой, бронепробиваемость их была невысока, но они наносили более тяжелые повреждения мягким тканям. Винтовка была снабжена глушителем, чтобы скрыть местоположение стрелка. Так Сиатта превратился в охотника. Зачистка полей вокруг Лакари стала его работой. Ему было 20 лет.

В той части степи, которую морпехи называли восточной пустыней, Сиатта отрегулировал прицел винтовки. На стрельбище было безопасно: вокруг — лишь мелкие пучки сухой травы. Местные боевики остерегались действовать на открытой местности и прятались в своих домах. Как спортсмен, в сторонке разминающийся перед соревнованием, Сиатта завершал приготовления. Методично дырявя коробки из-под пайков, он пристрелялся и записал данные для каждой дистанции, затем установил прицел на отметке примерно 270 метров и приклеил получившуюся таблицу на приклад винтовки. Он был готов.

Отряд был совсем зеленым. Только командир, сержант Перес, раньше бывал в бою. Первое патрулирование прошло гладко. Но 6-я рота действовала агрессивно, и через несколько дней морпехи из нее продвинулись дальше, чем обычно заходил передовой отряд. Они искали драки.

Выхолощенные выражения, которые Пентагон использует для описания войны, выветриваются из языка нижних чинов Корпуса морской пехоты. Тактический сленг лежит ближе к боевой действительности. Морпехи рассказывают о «патрулях-приманках», в которых группа бойцов выходит в прочесываемой зоне вперед, стараясь привлечь огонь, в то время как остальные ожидают в надежде, что когда талибы покажутся, их можно будет атаковать с флангов. Так говорят они о самом незамысловатом задании из всех: о продвижении к столкновению, которое именно это и предполагает.

Седьмого ноября отряд Сиатты в сопровождении лейтенанта Куртца и пулеметного расчета выдвинулся примерно на милю к югу и остановился у какого-то дома, чтобы опрашивать каждого прохожего. В записях из дневника Сиатты в этот день нет никаких двусмысленностей о цели задания.

Давайте я честно скажу, что целью задания было не поболтать с местными и пострелять в никуда. Нашим заданием было привлечь внимание талибов, в надежде втянуть их в бой и вынудить оставить свои позиции.

У батальона, покидавшего Афганистан, была противоположная задача, к тому же Куртц получил противоречивые приказы. Командир его роты хотел, чтобы они продвигались на юг, тогда как офицер оперативного отдела из командного центра требовал отступить. Морпехи двинулись назад.

На обратном пути они были атакованы. Из журнала Сиатты: «Огонь открыли из полосы деревьев. Пули трещали и свистели в воздухе и вонзались в землю».

Отряд отреагировал так, как обычно реагируют пехотинцы на свою первую перестрелку. Большинство морпехов начали палить из всего, что у них было. Сиатта занял позицию у глиняной стены, выстрелил несколько раз и остановился. В прицел он никого не увидел.

«Боец»: история одного солдата 3
Сиатта в Афганистане в 2010 году.
Фото: Джеффри Рэтлифф

Остальные рассредоточились по местности. Пулеметы М249 и М240 быстро поглощали патронные ленты. Командиры отделений огневой поддержки посылали один 40-мм фугас за другим. Младший капрал Дастин Джей Хэггланд, который возглавлял пулеметный расчет, позднее описал это как «в общем-то, пальбу в молоко».

Он рассказал, что двух коров развалило пополам. Тип перестрелки был ему знаком: быстрая и яростная схватка противников, которые едва видят друг друга. Несмотря на явную жесткость и желание сражаться, достичь удалось малого. «Мы их подавили, сблизились с ними, и отошли назад», — рассказал младший капрал Джеффри Рэтлифф. Талибы тоже отступили. Казалось, никто не пострадал.

Морпехи двинули обратно на наблюдательный пункт разгоряченными, словно под кайфом от того, что попали под обстрел и смогли уцелеть. Это один из будоражащих наркотиков войны, эффект от которого усиливается криками и хлопками по спине. «Все давали друг другу пять и все такое. Из всей роты мы тогда были единственным отрядом, побывавшим в бою», — рассказывал мне Хэггланд.

Через несколько минут, когда Хэггланд сидел в бункере, к воротам подъехал пикап Тойота и резко остановился. Пассажиры быстро выбрались из салона и вытащили из кузова тележку. Несколько афганских солдат побежали им навстречу. В тележке лежал маленький мальчик с простреленным черепом.

Пуля вошла над левой бровью и пробила затылок. Но попала достаточно высоко, так что ребенок все еще был жив — он был без сознания и прерывисто дышал. Мужчина, толкавший тележку, был его отцом. Сиатта смотрел, как морпехи отнесли мальчика в палатку медчасти и положили раздробленный череп над котелком из нержавеющей стали. Санитар пытался удержать вместе то, что осталось от черепа, удерживая его руками. Началась песчаная буря, которая не давала вертолетам взлететь. Только через несколько часов его смогли вывезти по воздуху. Скоро по радио сообщили новости. Мальчик умер.

Хэггланг думал, что мальчику, наверное, 4 года. Сиатта и Перес — что 6. Никто не знал, как в него попали. Рэтклифф понял, что мальчика ранили, когда тот бежал под обстрелом, чтобы спасти коров. Санитар, осматривавший рану, сказал, что ее нанесла пуля калибра 5,56 мм, подходящая для оружия морпехов. Перес попробовал утешить отряд. «Так бывает. В перестрелке пули летают везде, и как бы мы ни старались предотвратить потери среди гражданских, такое иногда будет случаться». Он напомнил, что это не они первыми открыли огонь. Они попали в засаду. Но он знал, что иногда нужно помолчать. «Ребята чувствовали себя виноватыми. Мы как бы по-мужски замяли происшествие и никогда больше не говорили об этом», — рассказывал он.

После той первой ночи морпехи едва ли обсуждали смерть мальчика. Хэггланд так описал общее молчание: «Никто не говорил о своих чувствах. Мы чувствовали неуязвимость. Мы делали свое дело». Они вычистили стальной котелок, поели из него и вернулись к патрулированию.

Сиатта был потрясен. Учебка не подготовила его к тому, что чувствуешь, когда после перестрелки видишь ребенка с наполовину снесенной головой. Он рассказал мне: «Во время тренировок, стрельбы по мишеням, метания гранат и всего такого ты ни разу не увидишь, как калечит ребенка».

Мальчик напоминал его племянника. Всего спустя одну перестрелку, начав заниматься делом, которым всегда хотел, он столкнулся с «одним из таких зрелищ — и как будто повзрослел за ночь, отрезвился». Шестая рота намеревалась быстро очистить окрестности Лакари. Следующая неделя прошла как в тумане. «Ничего кроме перестрелок, ракет, засад, заданий по снабжению и просто хаоса», — записал он в дневнике.

А потом он впервые выстрелил наверняка.

17 ноября командир взвода Куртц сопровождал отряд в составе пулеметной бригады и группы афганских солдат на миссию, проходившую глубоко на территории Талибана. Он заметил закономерность: после каждой перестрелки бойцы Талибана, казалось, исчезали за одними и теми же располагавшимися к западу от базара полями и строениями. Куртцу это надоело, и он решил пойти прямиком на территорию противника, завязать бой и убить как можно больше людей. «Это был очевидный и простой шаг к установлению прямого боевого контакта, и больше ничего».

Отряд выступил в середине утра. К удивлению Куртца, ни один талиб не высунулся. «Мы просто сидели, скрючившись, весь день», — вспоминал Куртц. Отряд продвинулся на несколько миль к западу от базара, туда, куда еще не заходила морская пехота, когда часть бойцов оказалась отрезана засадой.

В тот самый момент, когда группа морских пехотинцев пересекала поле, талибы открыли огонь. Расстояние было небольшим: засада находилась примерно в 180 метрах от них. Так же, как и на учениях, находившиеся в зоне поражения пехотинцы повернулись в сторону стрельбы и бросились в атаку. Те, кто оказался в пролегающей между полями полосе растительности, чередовали стрельбу с короткими перебежками, пытаясь окружить атакующих.

Афганский солдат выстрелил из гранатомета, и находившегося рядом лейтенанта чуть не оглушило взрывной волной. Талибан стрелял из пулеметов Калашникова, гранатометов и винтовок. Отряд бросился врассыпную, так же, как и Перес с Сиаттой, следовавшие за ними на расстоянии нескольких сот метров. Перес окинул взглядом местность рядом со своими пехотинцами и заметил в пределах 270 метров стоявшего на крыше мужчину, частично скрытого стеной и державшего четырехкратный прицел для ближнего обзора. В руках у него больше ничего не было — он просто наблюдал за сражением и, возможно, направлял действия талибов.

Возле Переса находился Сиатта со своей винтовкой с восьмикратным прицелом. Согласно правилам, прежде чем начать стрельбу, морские пехотинцы обязаны были получить от комбатанта PID — положительную идентификацию. Даже предупредительные выстрелы требовали одобрения со стороны командира. Совсем недавно другой взвод выстрелил в афганца с радиоприемником. Устройство оказалось безобидным транзистором для прослушивания новостей, а афганец страдал от психического расстройства, и морпехов предупредили, что в будущем им следует избегать подобных ошибок.

Сиатта продолжал наблюдать за мужчиной. У него не было ни оружия, ни радио, ни телефона, но выглядел он подозрительно. Перес приказал Сиатте сделать предупредительный выстрел и согнать человека с крыши. «Я говорил Сиатте стрелять ему под ноги».

Сиатта выстрелил. Мужчина рухнул вниз. Перес опустил свой М4 и посмотрел вниз на Сиатту: «Неужели ты только что пристрелил этого человека?»

Сиатта кивнул.

Перес был поражен. Но они находились в эпицентре боя, который морпехи не могли покинуть, и он предположил, что Сиатта мог убить этого человека случайно. Он решил разобраться с этим позже.

Отряд продвинулся на 550 метров к югу, попутно зачистив несколько строений. В какой-то момент они оказались под обстрелом из постройки, в которой Куртц, обеспечивавший атаку с воздуха, сквозь щель в стене увидел женщину. На руках она держала ребенка. Куртц решил, что талибы выставили ее в качестве живого щита. Он отменил приказ атаковать. Несколько морпехов наблюдали за безоружными мужчинами, бросившимися прочь от недавнего укрытия, и попросили разрешения открыть огонь. Куртц понимал, что эти люди были побросавшими свое оружие солдатами. По его словам, он снова подчинился правилам и приказал отряду не стрелять. Это был странный бой с огромным количеством ограничений, которые талибы использовали в свою пользу. Стиль ведения войны, бесивший тех, кто был вынужден ему подчиняться. «Многие парни из отряда были злы на меня в тот день».

Вернувшись на базу, Перес попросил Сиатту объяснить свой выстрел. «Целился ли ты в того парня?», — спросил он его.

Сиатта ответил «Да».

«Он сказал мне, что хотел почувствовать, каково это — убить человека», — рассказал Перес.

Перес был рассержен и обеспокоен. Он сообщил об инциденте Куртцу, и по делу Сиатты началось расследование. Теперь и Куртц был встревожен, он чувствовал приближение неприятностей. Деревенские жители собрались у ворот, жалуясь на каждую ошибку, совершенную 6-й ротой. Куртц с минуты на минуту ожидал прибытия тела.

Он предупредил Сиатту, что против него выдвинут обвинение. «Поглядим, что из этого выйдет, дружище», — сказал он ему. Куртц забрал его винтовку и отстранил его от патрулирования. Сиатта чуть не плакал. Перес поддержал позицию лейтенанта и выразил сомнение в том, что Сиатта подходит для войны. «Есть разница между желанием убить человека и желанием убить нужного человека. Мы беспокоились о том, что Сиатта может пропасть, убивая ради удовольствия, что вполне могло произойти», — рассказывал он.

Годы спустя, тот выстрел все еще остается спорным моментом. Сиатта говорил, что понимал причину недовольства командиров, но твердо отстаивал свое решение. «Это одна из проблем снайпера. Приходится реагировать на такие сигналы. Этот парень появился невовремя. Он был подозрительным». Он сказал, что при прочих равных он бы снова выстрелил. «Можно было спасти жизни твоих товарищей ценой твоей собственной задницы», — объяснял он. Перес считал, что такие ответы неприемлемы. «Было сказано, что тот тип выглядел подозрительно, но это не дает тебе права стрелять в него. Если бы я позволил моему отряду стрелять в каждого, кто был подозрительным, мы могли бы перестрелять всю деревню».

Несколько дней третий взвод выходил в патруль без Сиатты. Все ждали. Местные не появлялись. Посланный к тому зданию отряд не обнаружил там раненых. Ни крови, ни бинтов, ни недовольных. Тела тоже нигде не было. Перес вернул Сиатте винтовку и восстановил его в штат.

Интенсивность боев возрастала, так же как и фрустрация. На одном из заданий взвод пытался захватить командира талибов, который был от них примерно в шести милях. Тот ускользнул. Сиатта был так раздражен, выслушав «фуфловую речь о том, что хотя мы ничего не нашли, мы все равно были на высоте» от Куомо, командира роты, что написал в своём дневнике: «Я хотел бы врезать ему по лицу».

Не прошло и двух месяцев с начала его командировки, а Сиатта уже не был наивным пареньком из прерий. Он закалился, стал более настороженным и злым. Постепенно у Сэма накапливались сомнения по поводу этой войны. Морпехи занимались самой опасной работой, и им говорили, что афганские войска будут развивать их успех. После наблюдения за афганскими солдатами, вместе с которыми действовал его взвод, Сиатта был уверен, что этого не случится.

Когда он посетил их палатки, он написал «они так и будут сидеть на своих коврах, заваривать чай и курить шмаль. Я б им так сказал: „Вы, парни, говнюки гребаные. Мы тут чтобы дело делать, а вы вгашены по самое не балуй”». Когда морпехи выходили в патруль, многие афганцы оставались позади.

Всегда находился другой патруль.

22 ноября морпехи из другого взвода были атакованы, и когда третий взвод выдвинулся на помощь, он тоже попал в засаду — оказался прижат огнем с нескольких направлений. На помощь пришли боевые вертолеты, оттесняя талибов.

Как только засаду ликвидировали, первому отряду приказали прочесать огороженное здание, из которого талибы вели огонь. Здание было поражено двумя ракетами «Хэллфайр». Отряд пересек холодный канал глубиной по пояс и собрался у входа. Сиатта шел первым. Они бросили осколочную гранату через стену и двинулись следом. Когда Сиатта прошел сквозь ворота, он увидел останки афганца. Его кишки было видно сквозь разорванную одежду. Ему было примерно 14 лет.

Его живот был распорот, и внутренности вывалились на землю, а тело было нашпиговано частями ракеты. Видеть это было ебать как тяжело, но я продолжил, чтобы проверить первую комнату в левой стороне здания, и первым, что я увидел был старик, которого почти разорвало пополам, и его ноги держались только на лоскутах кожи. он был все еще жив, если так можно сказать, но все еще в сознании. Звук был такой как будто он захлебывался собственной кровью. Он умер через пару минут, а всю остальную его семью посекло осколками.

Сиатта смотрел, как эта семья выходит наружу — осиротевшие, перепуганные, покрытые мелкой пылью. Они были обессилены и не могли ничего сказать американцам, стоявшими посреди их разрушенного дома.

«Боец»: история одного солдата 4
Внутренняя сторона обложки дневника Сиатты, на которой он отмечал дни, проведенные в Афганистане.
Фото: Девин Ялкин для The New York Times

Не обошлось без потерь. Младший капрал Николас Хэнд из первого взвода был убит выстрелом в голову, который, вероятнее всего, был произведен из того самого дома. Другому пехотинцу прострелили колено. По словам Куртца, взвод тогда почувствовал, что планы на Гильменд обречены на провал: «Уже тогда было очевидно, что дело не пойдет. Я думаю, все понимали: как только мы уйдем, власть вернется к талибам». Он видел, что некоторым из его взвода было сложно смириться с этим. Никому ненужная кровавая бойня, чувство, что все жертвы и риски напрасны терзало и мучило их во время этой заранее безуспешной кампании, говорит Куртц.

Сиатта держал все в себе, но в дневнике написал прямо: «Черт, да мы конкретно облажались».

Вскоре, на День благодарения, в его записях ясно читалась постепенно овладевавшая им паника:

Сегодня — всего лишь еще один день, проведенный вдали от семьи. Просто ничего не значащий день. И действительно, после смерти отца праздники с каждым годом медленно теряют смысл. Я сижу за пулеметом М240 и вроде должен ощущать дух праздника, но нет. Мне больно думать о том, какими праздники были раньше, когда я был ребенком, когда они хоть что-то значили. Но здесь мне каждый день напоминают, что я не ребенок, и будущее никогда не будет похоже на прошлое.

Для Сиатты переломный момент наступил 29 ноября, когда первый отряд, пересекавший поле, подвергся атаке — к тому моменту это стало обычным делом. Группа рассеялась, и Сиатта с тремя другими пехотинцами оказался отрезан от остальной части отряда, которая укрылась у здания, открыв ответный огонь. Сиатта и застигнутые врасплох морпехи, включая Переса, остались одни и были крайне уязвимы. Они залегли в канаву глубиной не больше 30 см и оказались в ловушке, под градом пуль.

Единственной маскировкой была низкая трава. Морпехи пытались отстреливаться, но в ответ встречали еще более сильный огонь; тогда они попробовали пробежать через 45-70 метров открытой местности, чтобы укрыться в руинах заброшенного здания. Быстро сосчитав до трех, они встали и изо всех сил побежали в сторону укрытия, в надежде, что талибы промахнутся.

Вместе с остальными добравшись до того здания, Сиатта прижался грудью к земле, откинул сошки на винтовке, выглянул наружу и выстрелил около десяти раз в сторону, откуда боевики вели огонь. Затем он сделал то, чему его учили. Замедлил дыхание. Выставил расстояние. Пули проносились над головой, но он смотрел в прицел, обдумывая возможные варианты. В голове была одна мысль: «Если бы я был на их месте, где бы я был?»

На другой стороне поля стояло здание. У Сэма было хорошее предчувствие на этот счет. Он и земля стали почти единым целым. Он навел винтовку на левую часть здания так, чтобы его угол был в перекрестье прицела. Он дышал спокойно. Он ждал.

В перекрестье прицела появился человек. Он был молод, около 20 лет, на нем был темный жилет. В руках у него был Калашников. Сиатта не был уверен насчет расстояния между ними, но подумал, что оно должно было быть около 230 м. Дистанцию на винтовке он выставил на 275 м. Ожидая, что пуля попадет немного выше, он прицелился чуть ниже груди парня, медленно выдохнул, нажимая на спусковой крючок до тех пор, пока не почувствовал легкую отдачу.

Пуля попала в район гениталий. Сиатта видел, что боевик упал. Это произошло как раз в тот момент, когда Перес скомандовал прекратить огонь.

«Я только что кого-то подстрелил», — сказал Сиатта.

«Он мертв?», — спросил сержант.

Сиатта посмотрел в прицел. Мужчина корчился в агонии, которую морские пехотинцы называют «куриной судорогой». Сэм решил, что пуля прошла через ягодицы. Он выстрелил еще несколько раз. Мужчина перестал двигаться.

«Теперь — да», — ответил Сиатта.

В прицеле появился еще один боевик. Теперь Сиатта знал точное расстояние. Головоломка решена. Первый же выстрел, как ему показалось, попал прямо в грудь. Мужчина рухнул на землю.

Сиатта почувствовал облегчение. Он держал угол дома под прицелом. Появился третий мужчина, он пытался добраться до одного из погибших. Сиатта выстрелил. Мужчина отступил и, спотыкаясь, скрылся. Сэм решил, что ранил его в руку.

Перес наблюдал через прицел с четырехкратным увеличением. «Это было почти как в видеоигре — звучит глупо, я знаю», — поделился он. «Но наружу вышел человек, Сиатта выстрелил в него, и он резко упал, потом вышел еще один, Сиатта выстрелил, и он тоже упал, а затем вышел третий, и его Сиатта тоже пристрелил». По его словам, Сиатта «по сути, наносил основные удары за весь отряд».

Пока отряд ждал следующего выстрела Сиатты, угол здания взорвался: другие пехотинцы тоже увидели талибов через прицел ракетного комплекса TOW, и Куртц дал им разрешение стрелять. Бой закончился.

Теперь боевые навыки Сиатты не подлежали сомнению. Сначала это было здорово. Он поборол неуверенность. «До этого я задумывался: „Могу ли я выполнить свою работу? Или я могу стрелять только по мишеням? Не подведу ли я своих ребят?“» Туча, омрачившая предыдущий выстрел, за который он рисковал получить уголовное обвинение, рассеивалась.

Это его удовлетворение длилось недолго. Война может сыграть с разумом злую шутку. Стрельба может казаться простым занятием, а уже через минуту — сложным. Сиатту вновь начали изводить сомнения: не были ли эти попадания простой удачей? «Может, мне повезло?» — спрашивал он сам себя. «Достаточно ли хороший из меня стрелок?» Другие мысли были куда мрачнее. Сиатте было интересно, каково это — убивать. Записи в дневнике передают его переживания после того, как он это узнал.

Это был отличный день и один из худших дней в моей жизни. Сегодня я думал, что моей семье придет сложенный флаг и дурацкое письмо о том, какой я хороший морпех и прочая подобная хрень, но я выжил. Надеюсь, когда я вернусь, моя семья меня узнает. и я надеюсь, они поймут, что я изменился, но только из-за самосохранения. Мой разум не излечить от ужасов войны. Я надеюсь, они поймут.

Согласно дневнику Сиатты и подсчетам морпехов, в следующие две недели он застрелил еще как минимум шесть, а может даже десять человек.

Десятого декабря во время одного из патрулей, ставшего наиболее значимой миссией 6-й роты, взвод отправился на операцию по захвату командира талибов, которого пытались арестовать силы спецопераций США. Погода испортилась, на авиацию было надеяться нельзя. Сообщили, что командир находился в лагере к западу от рынка.

Морпехи захватили лагерь, но не нашли цель. Они засели внутри с переводчиком, прослушивая перехваченные разговоры талибов. Их враги говорили о том, что нашли рядом следы американцев, но не знали, куда они ушли. Вскоре талибы сообразили, где они. Взвод оказался под огнем сразу с трех сторон.

Готовившийся в это время к бою Куртц получил неожиданный приказ. Сообщили, что теперь командир талибов находится в одном из зданий рынка. Третий взвод должен был отправиться туда и схватить его. До того момента рынок считался настолько опасной зоной, что морпехам не разрешили к нему подходить. Во взводе предполагали, что, когда придет время очистить его от противника, рота будет частью крупной спланированной операции. Теперь же взвод — около 40 морпехов, уже находящихся под обстрелом — должен был немедленно туда ворваться. Куртц сухо называет эту миссию «„Операция Санта-Клаус“ — потому что нужно было быть восьмилетним ребенком, чтобы поверить в это».

Он рассказал, что Сиатта подтвердил уважение парней именно во время этой сумасшедшей операции. Вместе с еще одним морпехом он поднялся на крышу сарая и наблюдал за перемещениями взвода, когда талибы снова открыли огонь. Крыша была непрочной, из тонких веток. Эти двое солдат были открыты для снайперов, укрываться они могли лишь за мешком с зерном и пустой 200-литровой цистерной.

Растерявшийся Куртц не знал, как лучше организовать перемещение взвода, когда вокруг кишели талибы. Снизу он смотрел, как Сиатта изучает местность. Он отчетливо услышал звук винтовки Mark 12 с глушителем — нечто среднее между металлическим щелчком и ударом кнута. Сиатта увидел двух человек и убил обоих в несколько выстрелов. «Готово», — сказал он и спустился на землю. Взвод перешел через поле.

Бой затянулся: временные затишья чередовались с новыми столкновениями. К ним присоединился еще один взвод. Сиатта вспоминал, что во время одной из перестрелок попал в талиба с пулеметом, пока тот пробирался через мост. Выстрел занял время и оказался непростым. Перед тем, как убить этого человека, он рассчитал дистанцию, наблюдая за искрами трассирующих снарядов пулемета, когда другой морпех выпустил очередь и промахнулся.

Позже Сиатта бежал через очередную опасную зону с другим отрядом. По пехотинцам начали стрелять сзади. Большинство из них ринулось ко рву и скрылось за его стенами, но Сиатта остался вне укрытия. Куртц увидел, как он присел на колено, приняв позицию, которой морпехов учили на полигоне. Один под открытым огнем, он не мог спрятаться и остался без прикрытия, внешне Сиатта казался спокойным. В прицел он заметил боевика с винтовкой, притаившегося в тени стены примерно в 230-ти метрах. Сиатта выстрелил дважды.

В первый раз он промахнулся, попав в стену слева от мужчины. Сиатта откорректировал прицельную сетку. Второй выстрел попал в цель. «Он убит, сэр», — доложил Сиатта не верящему в происходящее Куртцу, вернувшись к отряду. Этот момент Куртц описывает с чем-то вроде восхищения. «Огонь, под которым мы находились, просто прекратился и так и не возобновился», — рассказал он.

После этой операции морпехи заняли рынок. Бой постепенно затихал. Куртц завершил «Операцию Санта-Клаус» с бесконечным чувством долга перед Сиаттой, который, по его словам, обеспечил безопасность взвода в худшие моменты их службы. «Я ради Сэмми что угодно сделаю, — поделился он со мной. — Все мы очень многим ему обязаны. Он убивал тех, кто иначе убил бы и нас в том числе». Он также отметил, что тот спорный выстрел Сиатты в человека на крыше в начале службы, возможно, был правильным решением. «Оглядываясь назад, я понимаю: скорее всего, тогда его просто не подвело чутье».

Несмотря на все эти эмоции, Куртц с грустью говорит о бывшем пехотном снайпере. Трансформацию Сиатты приветствовали на поле боя, но теперь мысли о ней причиняют боль.

«Я видел, как Сэм превратился из милого невинного паренька в того убийцу, которым он стал, убийцу, который был нам нужен, — рассказывал он. — У меня сердце разрывается»

По ходу службы Сиатта постепенно свел свои мысли к простейшим импульсам и целям. «Вы не сражаетесь за Америку, — говорил он. — Вы не сражаетесь за морскую пехоту. Вы просто кучка девятнадцатилеток, пытающихся дожить до ужина». Его запись в дневнике после боя за рынок описывает ненависть воина к самому себе, чувствующего отвращение от собственного успеха.

Морпехи из моего взвода относятся ко мне с уважением, будто я какой-то особенный, говорят, у меня дар, но от такого дара я б с радостью отказался. Эти ребята говорят об убийстве как о спорте. Убийство — это просто искусство выживать.

Через несколько дней он писал о чувстве вины.

Каждую ночь я засыпаю, зная, что на моих руках кровь стольких многих людей, и никакое мыло не смоет эти пятна.

На Рождество, когда 6-я рота ожидала визита генерала, Сиатта стоял на шестичасовом дежурстве и размышлял о самоубийстве, докуривая еще недавно полную пачку сигарет.

В жопу этого Генерала, он ни черта не знает че мы тут делаем. Все что он знает о том, что мы тут делаем это отчеты, которые он получает от нашего лейтенанта. Он ничего не знает о боях и каково терять хороших друзей.
Я пытался позвонить маме и поздравить ее с Рождеством, я дозвонился, но связь оборвалась. Ну и хрен с ним, я тут привык обламываться, так что не оченьто расстроился.
Я щас на посту, я тут с 4 часов утра. Сейчас уже 10. Я смотрел на свою Винтовку и думал. Интересно какая на вкус раскаленная медь. Я серьезно, дослать патрон в ствол, сунуть дуло в рот и разорвать башку вместе со всем содержимым. Мне стало любопытно чтоли, но не особо. Короче я пытаюсь сказать, что Рождество у меня пиздец какое веселое и радуйся мир и в человеках благоволение и прочая херня (отсылка к рождественской песне и Евангелию от Луки — прим. Newочём).

В конце декабря Сиатту, когда он лежал, вжавшись в землю, чуть не убило пулеметной очередью талибов. Одна из пуль попала в землю рядом с его головой. Его лицо было изранено осколками камней, а защитные очки разбились.

Перес подбежал к нему и увидел, что по его лицу стекает кровь. Сиатту, казалось, оглушило, а потом он запаниковал. Перес уверил его, что раны не серьезные, и попытался заставить его убить пару убегающих талибов. Расстояние было большим. Это был единственный раз, когда Перес видел, чтобы Сиатте было сложно выстрелить. Он стрелял снова и снова, но все время промахивался.

Отряд захватил раненного в колено боевика. Когда прилетел вертолет, Перес решил эвакуировать пленного, а не Сиатту. Он жалеет об этом выборе, потому что из-за этого Сиатта не смог получить медицинские бумаги, необходимые для вручения медали «Пурпурное сердце». Санитар обработал и перевязал лицо Сиатты, и они пешком отправились обратно к посту. Перес рассказал, что пытался предложить кандидатуру Сиатты для получения «Пурпурного сердца», но управление роты не дало этого сделать, сославшись на недостаточную тяжесть ранений. «Это меня расстроило, потому что, не будь на нем очков, он бы потерял глаз, — сказал Перес. — Я чувствовал себя виноватым. Я не эвакуировал его с медиками. Я чувствовал себя виноватым, что отказал ему в том, чего он заслуживал».

Столкновения стали происходить еще реже после этого боя. Сиатта провел в Афганистане чуть меньше ста дней, и у него было время поразмышлять.

Я сижу на посту и не участвую в перестрелках и из-за этого начинаю реально бля съезжать. Из-за этого я думаю про все принятые мной здесь решения и начинаю сомневатся, были ли они хотя бы правильными. Мужчины, которых я убил, хотя скорее уж 15-летние мальчишки с пушками, так имел ли я право их убивать и заслужили ли они смерти?
Ну в смысле мне 20 лет, я блин прекрасно понимаю риск пойти в морские пехотинцы во время войны Но эти молодые ребята, Ребята которых я убил, понимали ли они, какого хуя творили и за что вообще сражались, вот о чем я себя спрашиваю.

Весной 2010 года, перед окончанием миссии батальона в Афганистане, Куртц рапортовал о представлении Сиатты к медали за проявленную доблесть. В Лакари было спокойно, и Сиатта собирался домой. Казалось, что для него все обошлось, но дневниковые записи указывали на надвигавшиеся проблемы.

Последним на СВУ (самодельное взрывное устройство — прим. Newочём) подорвался капрал Найсли, и он потерял обе ноги и обе руки. Я видел и делал много плохих вещей, пару хороших но об этих вещах мне нужно просто забыть, и начать с чистого листа когда уеду отсюда и доберусь домой. Как сделать это? Без понятия.

Мать Сиатты Морин и его брат Тони прилетели из северного Иллинойса, чтобы встретить Второй Батальон морской пехоты, возвращавшийся из Кэмп Лежен. У Морин почти не было связи с сыном во время его службы. Сиатта редко писал домой, а его звонки были нечастыми и короткими.

Морин сняла комнату рядом с базой и неделю пыталась снова заговорить со своим сыном. Сиатта не спал по ночам, не вставал с постели большую часть дня и очень мало разговаривал. За ним присматривала расстроенная и обеспокоенная Морин. Она объясняла себе его состояние тем, что он был изможден и, продолжая жить в афганском часовом поясе, еще не акклиматизировался после перелета.

«Боец»: история одного солдата 5
Сэм Сиатта.
Фото: Девин Ялкин для The New York Times

Несколько дней спустя, в мае, Корпус морской пехоты США предоставил Сиатте отпуск, который он провел в доме матери. На День Поминовения Иллинойс посетил Обама, и Сиатта был приглашен на президентскую церемонию, которая должна была состояться на кладбище в Элвуде. Поездка была короткой, и он стал бы идеальной опорой: морской пехотинец, только что вернувшийся с выброски войск, проведенной по инициативе Обамы.

Сиатта отказался присутствовать. Когда на суде его спросили, почему Сэм не проявил ни малейшего интереса к общественным церемониям. «Может, потому что мой опыт войны в Афганистане не кажется мне таким уж значительным. Не знаю. Не думаю, что парад был самой подходящей идеей».

Морин замечала, что он продолжал не спать по ночам. Она жила в двухкомнатной квартире и днем работала в аптеке. Ночью она заставала его в глубокой задумчивости. Раньше Сиатта был непьющим и имел аллергию на пиво, теперь же он часами пил и напивался в стельку. Уезжал в бары по ночам. Мать спросила его, как в свои 20 он умудрялся покупать алкоголь, на что тот ответил, что военное удостоверение избавляет от любых проблем. Возвращаясь домой, он не спал почти до самого утра, расхаживая по комнате и распивая алкоголь, который сам себе и наливал. Морин же садилась в гостиной и просила его расслабиться.

«Нет», — отвечал он.
«Хочешь есть?»
«Нет».
«Хочешь сходить в магазин?»
«Нет».

Несколько раз за ту неделю он терял сознание. Морин не знала, что думать или предпринять. Он ничего не рассказывал ей об Афганистане, об убийствах, которые он видел и совершал, а она не вмешивалась в это. «Я просто подумала, что ему, возможно, нужно разобраться в себе. Я считала так: „Нужно оставить его в покое. Ему нужно очистить голову от этих мыслей“».

Вернувшись в Кэмп-Лежен после отпуска, Сиатта оказался в похожем состоянии. Командование посчитало, что он прошел проверку. Сиатта получил свою медаль. Его завербовал разведывательно-снайперский взвод батальона, и он покинул 6-ю роту. Он был весь покрыт татуировками, среди которых была набитая на груди и животе Фемида с обнаженным мечом и венчавшими ее семью метками, связанными с теми мужчинами, которых Сэм считал убийцами.

Морские пехотинцы, вместе с которыми он был расквартирован, достигали совершеннолетия. В Афганистане почти не на что было тратить деньги, и у многих остались сбережения, на которые некоторые купили машины. Им исполнялось по 21 году, и они могли законно посещать бары. На выходных они собирались в группы и отправлялись куда-то, иногда на пляж. Сиатта редко к ним присоединялся. «Он будто спрятался в раковине. Я как-то пригласил его поехать с нами, но он ответил что-то вроде „нет, я просто хочу остаться в своей комнате“», — рассказывал Рэтлифф.

Сиатта написал Эшли Фольк — теперь студентке и воздушной гимнастке, которая жила в районе парка Вест-Гумбольдт, в Чикаго, куда он прилетел, чтобы с ней встретиться. Их первая совместная ночь была странной. Сиатта вел себя спокойней обычного и был воплощением дисциплины и самоконтроля. Фольк же всегда была общительной и разговорчивой; они много лет шутили о том, что она была его противоположностью. Взглянув на него после долгой разлуки, Эшли почувствовала, что его что-то беспокоит, и попыталась выяснить, что случилось.

«Что-то не так? Расскажи мне, о чем ты думаешь?» — попросила она его.
«Все в порядке, милый цыганенок», — ответил Сиатта.

В ту ночь они занялись любовью. «Я почувствовала нашу прежнюю связь», — призналась Эшли. Сразу после этого Сиатта отодвинулся. Когда она легла рядом с ним, он потянулся за одеялом и плотно обернул его вокруг своего тела, оставив руки и ноги внутри — совсем как морской пехотинец, спящий на твердой земле: прямой как струна, самодостаточный, заключенный в кокон, одинокий. Фольк провела беспокойную ночь: «Ни прикосновений, ни объятий, ни подушек. Его тело было рядом, но сам он был далеко».

Следующей ночью произошло то же самое.

Батальон присоединился к 22-му экспедиционному полку КМП США, и весной 2011 года, когда в Ливии разгорелась гражданская война, морской пехоте было приказано загрузиться в десантные корабли, отправлявшиеся в Ливию. Во время своей последней поездки в Чикаго Сиатта отдал Фольк свой афганский дневник. Поначалу он хотел его уничтожить, но потом решил доверить его ей. Прочитав первую страницу, она остановилась. У них оставалось всего полтора дня до его отплытия, и Эшли была эмоционально опустошена. «Я обнимала его и говорила, что украду его у них».

После того, как он уехал, Фольк снова взялась за чтение. Когда она дошла до описания ребенка, застреленного в голову во время первой перестрелки Сиатты, она почувствовала приближающуюся панику и остановилась. Она читала его дневник неделями, фрагмент за фрагментом, снова и снова. Несмотря на то, что образ мыслей Сиатты сузился до понятия «убей или будешь убит», она продолжала видеть в нем того потерянного мальчишку, которого она знала с шестого класса.

День 34. Лакари. Эта запись не имеет ничего общего с тем, что я делаю здесь в Афганистане, но это просто не выходит из моей головы. Я назову эту запись «кофе и воспоминания».
Когда я был маленьким мальчиком не старше четырех лет, я вставал в районе пяти утра чтобы посмотреть, как мой отец собирался на работу. Он брился, чистил зубы и делал другие обычные вещи вроде этого. Но когда он заканчивал с ними, то брал газету и пил свой кофе. Он позволял мне сделать несколько глотков, и там были только я и он. Сейчас я плохо помню своего отца потому что он умер когда я был очень маленьким, но благодаря воспоминаниям о том как мы вместе пьем кофе он продолжает жить в моей памяти.
Задумываться о воспоминаниях о пьющем кофе отце меня заставляет то, что здесь в Афганистане мы часто остаемся на посту или в патруле, поэтому ходим уставшими и постоянно пьем кофе. Каждая выпитая чашка наводит меня на мысли об отце, так что я думаю о нем довольно часто. И если у меня когда-нибудь дети и я буду собираться на работу я хочу чтобы они отхлебывали мой кофе.

Фольк писала ему письма и слала электронные сообщения на их корабль, U.S.S. Bataan. Первое время Сиатта отвечал, но на корабле жизнь морского пехотинца, с ее вызывающими клаустрофобию каютами и скучной рутиной, была отупляющей. Когда поездка затянулась, он замкнулся в себе и перестал отвечать на ее письма.

Война в Ливии не требовала высадки на берег. Корабли останавливались в портах Европы, где Сиатта и его друзья получали увольнительную, большую часть которой тратили на беспробудное пьянство. «Когда бы у нас не появлялось свободное время, мы все напивались», — рассказывал он мне. В феврале 2012 года батальон вернулся в Кэмп Лежен. Срок его нахождения в корпусе подходил к концу. Спокойно оставив службу, Сиатта поехал домой в Иллинойс на подержанном Chevrolet, купленном на надбавку к военному жалованию. Он не сказал Фольк о своем возвращении: она начала встречаться с другим мужчиной.

Сиатта искал еще более спокойной жизни, чем прежде. Семья замечала в нем вспышки гнева, стремление к самоизоляции от общества и то, что они признали алкоголизмом. Он разозлился на свою мать за размещенное ей на вывеске местного макдоналдса приветственное сообщение. «Я не хочу, чтобы кто-то смотрел на меня», — отвечал он ей.

Казалось, он намеревался сохранять анонимность и избегал разговоров о войне. Давая показания на суде, Морин сказала:

«Он хотел, чтобы никто не знал, что он там был. Он не хотел, чтобы кто-то говорил: „Спасибо за службу“. Ему ничего не было нужно. Он лишь хотел, чтобы его оставили в покое»

Больше года Сиатта жил в доме матери. Он не связывался с Фольк и предполагал, что она переехала. Несколько месяцев он находился в апатии. На суде адвокат спросил его: «Чем ты занимался в свободное время?». «Ничем. Я бы сказал, что я, возможно, сидел в своей комнате, ничего не делая», — отозвался Сиатта. В своей комнате, как рассказывала его мать, он пил и играл в видеоигры. Она же всю ночь лежала на диване возле его двери и подслушивала. «Я часто слышала, как он бьет стену».

Подростком Сиатта стриг газоны у Ларри Стонитша, бывшего морского пехотинца и владельца Rovanco Piping Systems — производителя изолированных труб в Джолиете. Теперь тот предложил ему работу на заводе. Сиатта был надежным, тихим и не разговаривал о своей военной службе. Стонитш понимал. «Мой отчим участвовал в Арденнской операции и никогда уже не смог оправиться после того, что он видел и делал, — рассказал он мне. — Он и пил слишком много, так что я испытывал к нему каплю сочувствия».

За пределами Rovanco Сиатта едва существовал. Он с все большим упорством избегал общения — так, что даже пропускал семейные собрания. В 2013 году Морин, убежденная, что ее сын засиделся, предложила ему поступить в колледж. Она сказала ему, что он имел право на получение пособия для демобилизованных и должен был им воспользоваться. «В этом была моя вина, ведь именно я посоветовала ему пойти учиться. Хотела бы я знать, что было бы, останься он здесь и пойми мы, что ему нужны помощь и лечение».

Тем летом Сиатта был зачислен в Joliet Junior College, а осенью переведен в Университет штата Иллинойс. Он не был сосредоточен на учебе и не планировал набирать зачетных кредитов больше, чем это было необходимо для получения ежемесячного пособия. Обучение не приносило ему ни спасения, ни вдохновения.

Обстановка в группе будила в нем тревогу, а суетливые студенты заставляли сохранять бдительность. Он не мог общаться с большинством своих однокурсников, которые имели хоть малейшее представление о том, где он был. Выходные он часто проводил в доме матери.

К весне он был близок к провалу. Сначала он прекратил делать домашние работы, затем перестал ходить на большинство занятий. По нескольку дней он оставался в постели, в комнате, которую снимал на свое жилищное пособие. Он спал до обеда и ничего не ел до вечера. Прежде чем завязать разговор с кем-то, он сильно напивался, чтобы унять тревогу.

Двенадцатого апреля 2014 года, в субботу, Сиатту пригласила на вечеринку в соседнем квартале женщина, с который он познакомился неделю назад. Около 10 часов вечера в своей спальне в подвале он открыл в одиночестве бутылку текилы Don Julio и начал наливать рюмку за рюмкой. Когда он ушел на вечеринку вместе с заглянувшим к нему ветераном флота Марком Крамером, бутылка была почти пустой.

Сиатта пробыл на вечеринке несколько минут, которые провел на террасе возле входа, пока ему не послышалось, будто другой гость сказал что-то грубое хозяину. Без предупреждения и вообще каких-либо слов Сиатта ударил его в лицо и свалил на пол. Этот гость был тренером по кроссфиту и почти не пострадал, но хозяева и гости были в шоке. Сиатту попросили уйти. Крамер проводил его до дома, посоветовал извиниться и спросил, не страдает ли он от посттравматического расстройства. Они вернулись на вечеринку, но там их снова попросили уйти. В этот раз женщина, пригласившая Сиатту, сама проводила его до дома и оставила у двери.

Сиатта пытался позвонить или написать этой женщине. Он говорит, что дальше ничего не помнит. Выяснить, что происходило потом, шаг за шагом, трудно. Но в какой-то момент он пошел бродить по району. В начале третьего часа ночи он вломился в заднюю дверь дома 706 по Саманта-стрит, где жили студентки-педагоги. Это было где-то в 30 метрах от места проведения вечеринки.

Находившийся внутри бывший морпех увидел Сиатту не сразу. Он схватил с кухни два ножа, метнулся обратно в спальню, дал нож поменьше своей девушке и велел ей запереть дверь и позвонить в полицию. Потом он вернулся в гостиную и ждал, прижавшись спиной к стене, с ножом в руке, наблюдая за тыльной частью дома.

Где-то минуту ничего не происходило. Этот мужчина потом сказал полицейским, что преступник мог спуститься в подвал через дверь в столовой. Если это правда, возможно, Сиатта решил, что пришел к себе домой, и искал кровать. Если он и пошел вниз, долго он там не пробыл.

Он попал в поле зрения мужчины с ножом.

Тот позже говорил, что драка была быстрой — «как вспышка». Сиатта ударил его по голове сковородой, тот нанес ответный удар ножом в плечо или грудь и захватил его в медвежью хватку. Сцепившись, они упали на пол. По словам мужчины, Сиатта выронил сковородку и схватил его за горло. Мужчина навалился на Сиатту, пытаясь заставить его ослабить хватку, и несколько раз ударил его ножом. Сиатта отпустил его.

— Сдаюсь, сдаюсь, — сказал он.

Другой мужчина, встречавшийся с другой жившей в доме девушкой, вышел из задней спальни и помог удерживать Сиатту.

Первый прибывший полицейский, сержант Роберт Черри, приехал в патрульной машине. Он увидел в окне двух девушек, отчаянно махавших руками. Они проговаривали слова так, чтобы было понятно сквозь стекло: «Он внутри! Кто-то в доме!»

Черри вызвал подкрепление, вытащил пистолет и вошел через черный ход. Он увидел двух мужчин, удерживающих третьего. Он попросил их отойти и посмотрел на Сиатту, задыхавшегося и истекавшего кровью от колотой раны в шее. Его фланелевая рубашка была вся в крови. Сержант надел латексные перчатки, присел на колени и спросил его имя.

— Сэм, — ответил Сиатта.
Черри почуял запах алкоголя.
— Я умру, — сказал Сиатта.
— Не умрете, — ответил Черри.
Сиатта закатил глаза и промолвил:

«Если я умру, вы будете моими героями»

У него было девять ранений — четыре на шее, два на левом бицепсе и по одному на левой щеке, правой лопатке и затылке. На полу была лужа крови, стены тоже были ей забрызганы. В больнице он был полностью дезориентирован и спрашивал, как это произошло.

Вертолет Life Flight отвез Сиатту в Пеорию. Нож, попав в шею, не задел сонную артерию и яремную вену. Команда хирургов устранила повреждения более мелких сосудов и оставила у него под подбородком тонкие платиновые спирали от катетерной процедуры.

Сиатта проснулся на следующий день. Первой его мыслью было, что его ограбили или что его сбила машина. В его палату зашли два следователя, включили цифровой диктофон и зачитали ему его права. Сиатта был под воздействием обезболивающих и попросил их уйти.

Помнил это Сиатта или нет, он совершил серьезное преступление. Дело быстро набирало обороты. В конце апреля суд присяжных предъявил Сиатте обвинение во вторжении в дом с причинением вреда — преступление класса X, второе по серьезности в уголовном кодексе Иллинойса. Наказанием за это преступление был обязательный срок от 6 до 30 лет.

Таким образом, преступление Сиатты оказывалось в одном ряду с похищением человека с отягчающими обстоятельствами и сексуальным насилием в отношении ребенка. Без заключения сделки со следствием или оправдания судом его ждала дорога в тюрьму.

Новости доходили до Сиатты не сразу. В тот же месяц он был зачислен на программу реабилитации наркозависимых в больнице Совета по делам ветеранов (далее — СДВ) к западу от Чикаго, где ему диагностировали посттравматический синдром, вызванный военными действиями, депрессивное расстройство и алкоголизм.

СДВ прописал ему алпразолам и гидроксидин от тревожности и подтвердил его право примерно на 1300 долларов в месяц как пособие для страдающих депрессией и посттравматическим синдромом, вызванными военной службой. Через шесть недель Сиатта перевелся в федеральный центр здравоохранения в северном Чикаго для дальнейшего стационарного лечения.

Выписавшись из больницы в июле, Сиатта сдался полицейским. Улики против него были серьезные. Его мать наняла частного уголовного адвоката Хэла Дженнингса, предложившего обвинителям признание в менее серьезном преступлении в обмен на условное освобождение под надзор. Ранее Сиатта преступлений не совершал. Мужчина, с которым он дрался, не получил серьезных повреждений. Учитывая военную службу Сиатты и явную болезнь, возникшую из-за нее, Дженнингс считал, что эта просьба обоснована.

Но Кристин Альферинк, помощник прокурора штата, занимавшаяся этим делом, была непоколебима. В сентябре она предложила дать десятилетний срок в обмен на признание в преступлении, в котором обвинялся Сиатта. Дженнингс отказался. «Я ни при каких обстоятельствах не собирался отдавать этого парня в тюрьму», — вспоминает он.

Непоколебимость обвинения отчасти отражала настрой того, с кем дрался Сиатта. Со времени их схватки на кухне тот парень начал страдать от бессонницы, чувствовал себя некомфортно в толпе или если кто-то подходил к нему сзади.

Он рассказал мне, что стал параноиком. Он под завязку забил дом камерами наблюдения и спал с заряженным пистолетом Walther P38 у кровати, но все равно не чувствовал себя спокойнее: «Чайник вскипит — и я отскакиваю на два метра». Как будто некоторые симптомы посттравматического расстройства Сиатты передались ему. Он записался на терапию и начал принимать лекарства от тревожности. Но он все равно злился. Он не знал о службе Сиатты в морской пехоте, и вряд ли это знание повлияло бы на его чувства. «Да будь он хоть самим Иисусом Христом, — говорит он. — Я бы все равно хотел крови».

Дженнингс и его партнер, Кэри Дж. Лакмэн, готовились к процессу. Они собрали военные документы и рекомендации у начальства Сиатты в морской пехоте. Они также устроили ему повторный психологический осмотр. В 2015 году его осмотрел психолог Дон Р. Катералл, специализирующийся на травматических расстройствах, и по совместительству морпех-ветеран Вьетнамской войны. В отчете Катералл подтвердил диагнозы СДВ (посттравматическое стрессовое расстройство, тяжелый алкоголизм) и отметил, что Сиатта не пил уже больше года. Он написал, что это «позволяет официально говорить о ремиссии в наркотическом расстройстве. Пока он ничего не употребляет, маловероятно, что он повторит поступки, приведшие к этой неприятной ситуации».

Тем летом, вскоре после осмотра, Сиатте позвонила Эшли Фольк. Она злилась на него за то, что он перестал общаться с ней; его молчание ее задело. Он сказал, что болен и борется с этим. Она заволновалась, но он убедил ее, что ничего серьезного нет. В июле она предложила ему поесть вместе бургеров в Lockdown Bar & Grill, чикагском баре в тюремном стиле. Она сказала, что, увидев его, снова мгновенно влюбилась. После трех часов разговоров они поцеловались.

Они провели ночь вместе в ее квартире. Она увидела у него на шее, плече и руке новые шрамы и решила, что с ним снова что-то случилось на службе. Они вновь стали парой. Сиатта по-прежнему был очень закрытым, но начал рассказывать ей об Афганистане. Может, думала она, он наконец начал возвращаться к людям. Он не сказал ей ничего о вторжении в дом и о том, что ждет суда.

«Боец»: история одного солдата 6
Сиатта и его девушка, Эшли Фольк.
Фото: Девин Ялкин для The New York Times

Шансы Сиатты избежать тюрьмы зависели во многом от того, захотят ли судья и присяжные рассматривать его военный опыт и самолечение с помощью алкоголя как факторы, повлиявшие на вторжение и драку. В сентябре 2015 года Дженнингс и Альферинк вместе ездили в Cеверный Чикаго, чтобы взять показания у Шейлы К. Перрин, психолога, заведующей лечением Сиатты от СДВ. Во время допроса Дженнингсом Перрин в присутствии Сиатты изложила свой взгляд, отметив, что Сиатте приходилось штурмовать от 30 до 40 укреплений с засевшими внутри боевиками.

Она описала типичное поведение ветеранов с таким опытом: уединенность, боязнь толпы, постоянная настороженность и употребление алкоголя в качестве механизма преодоления «своей боли и своих воспоминаний». Она перечислила поставленные диагнозы и сказала, что, когда Сиатта оказался в незнакомом доме и наткнулся там на кого-то, нож был для него «мощным, мощнейшим триггером». Ее оценка была однозначной. «Ему нужно лечение», — сказала она. К концу допроса она прослезилась.

Альферинк не сдавалась и спрашивала, почему Перрин вела себя так «эмоционально» и испытывает ли она «те же сострадание и благодарность» к человеку, с которым дрался Сиатта — тоже ветерану. За полчаса зачастую раздражительных разговоров Альферинк предположила, что посттравматический синдром Сиатты был не связан с его военной службой и что его алкоголизм был «того же рода, что у кого-то, кто расстался со своим парнем или потерял работу».

Дженнингс все равно считал, что у него есть сильные доводы. Характеристики из морской пехоты были идеальными, и он был готов доказывать, что драка на кухне была условным рефлексом несчастного человека с таким послужным списком.

За несколько недель до суда Дженнингс обсуждал дело с матерью Сиатты, когда та упомянула, что ее сын в Афганистане вел дневник. Незадолго до этого Сиатта забрал его у Фольк. Дженнингс попросил разрешения посмотреть на дневник. Это была небольшая бежевая записная книжка, на которой Сиатта нарисовал человеческий череп с проломленным лбом. Когда Дженнингс начал вчитываться, он не смог остановиться. 22 октября 2015 года, меньше чем за три недели до заседания суда, он внес копию дневника в материалы суда. «Это ключ, который поможет выиграть ваше дело», — сказал он Морин.

К тому времени Сиатта завершил программу лечения для злоупотребляющих психотропными веществами, был трезв уже полтора года и посещал психологические консультации. Он еще испытывал тревогу, но уже меньше, что позволило ему перестать принимать ксанакс и гидроксизин. Также он снова занялся боевыми искусствами и тяжелой атлетикой, и это улучшало его настроение.

Отношения с Фольк сгладили его антисоциальные черты. Дженнингс попросил Альферинк прочитать дневник и рассмотреть последний ночной загул и вторжение Сиатты в свете его участия в боевых действиях и ПТСР, а также отметить очевидный прогресс с тех пор. Он надеялся, что обвинение пойдет на более выгодную сделку с обвиняемым. «Если у Сэма не было лучших в мире обстоятельств для смягчения приговора, у кого вообще они были?» — спрашивал он.

«Боец»: история одного солдата 7
Сиатта в доме Фольк в Чикаго.
Фото: Девин Ялкин для The New York Times

Альферинк, согласно воле мужчины, с которым подрался Сиатта, отклонила изменения условий. Десять лет тюрьмы или испытательный срок.

Слушания начались девятого ноября. Дженнингс и Лакмэн надеялись, что судья позволит присяжным рассматривать действия Сиатты как результат непреднамеренной интоксикации. Защита ссылалась на прецедент из Иллинойса, где подсудимого напоили другие, но они не располагали прецедентом, в котором подсудимый старался бы избавиться от ПТСР с помощью алкоголя.

Обвинение попробовало немедленно опровергнуть этот аргумент. Альферинк заявила суду, что «причины, по которым подсудимый употреблял алкоголь, не имеют с делом ничего общего». Она добавила: «Он мог употреблять алкоголь, потому что страдал от ПТСР и хотел стать способным пойти на вечеринку. Опять же, он мог употреблять алкоголь, чтобы пережить кризис, так как только что потерял работу. Причины, лежащие в основе употребления алкоголя, не имеют значения».

Обвинение возражало против каждой возможности проявить сочувствие. При выборе присяжных Альферинк спросила, имелся ли у кого-то из присяжных военный опыт. Двое ответили утвердительно — младший флотский офицер и резервист-морпех, раненый при несчастном случае в Афганистане. Альферинк исключила их из состава коллегии присяжных. По мнению Дженнингса, это лишило Сиатту возможности предстать перед судом равных ему: «Она исключила единственных людей, которые имели возможность понять подсудимого и то, через что он прошел».

Адвокаты Сиатты не оспаривали основные факты дела, но Катералл, психолог, представил Сиатту как морпеха, которого война оставила без всяких внутренних ориентиров: «Он отправился туда, чтобы постараться изменить вещи в лучшую сторону, а вместо этого увидел собственными глазами гибель детей — это его и надломило».

Альферинк задала встречный вопрос, сколько Катераллу платили как свидетелю защиты. Тот ответил, что его расценки составляли $300 в час, и Альферинк выставила его подставным лицом.

Слушания завершились через два дня. Коллегия присяжных признала Сиатту виновным через несколько часов.

Cиатта провел выходные дома, ожидая вынесения приговора. За две недели до того, как он отправился в тюрьму, он наконец рассказал Фольк о своих проблемах. Но он настаивал на том, что у него хорошая команда юристов и что они смогут убедить суд. На вечер оглашения приговора Фольк забронировала столик в Signature Room, роскошном ресторане на 95 этаже Центра Джона Хэнкока. Она собиралась отпраздновать хороший исход.

За день до вынесения приговора она увидела, как он выходит из ее дома.

«Обещай мне, обещай, что я увижу тебя завтра вечером, — просила она.
Он ответил: «Обещаю».

Сиатта знал, что у него не осталось выхода. Он предстал перед судом и безропотно просил прощения. «Я ничего не помню о той ночи. Я хотел бы, но не могу объяснить то, что тогда случилось. Вы знаете, что я прохожу лечение от своей болезни. Мне кажется, что мне становится лучше, но впереди долгий путь, и это все, что мне осталось».

«Боец»: история одного солдата 8
Сиатта играет с одной из собак Фольк в ее доме в Чикаго.
Фото: Девин Ялкин для The New York Times

Дело «Народ штата Иллинойс против Сэмюэля Сиатты» приняло неожиданный оборот. Судья первой инстанции Скотт Дразевски выразил благодарность человеку, которого посадил. «Мистер Сиатта, как американский гражданин я благодарю вас за службу вашей стране. Ваш патриотизм, ваша доблесть, ваша храбрость и ваш героизм, по свидетельству ваших сослуживцев, сделали вас выдающимся солдатом, на которого следует равняться», — сказал он.

Но Дразевски добавил, что он рассматривал дело как судья, а не как обычный гражданин, и из-за инструкций по вынесению окончательного приговора он никак не мог оставить его на испытательном сроке: «При всем моем сожалении, я обязан следовать закону». Он приговорил Сиатту к шести годам тюрьмы, минимальному законному сроку — на четыре года меньшему, чем тот, что предлагала прокуратура.

Следующий месяц Сиатта провел в Стенвилльском коррекционном центре, ожидая перевода в тюрьму, где должен был отбыть свое наказание. У лиц, содержащихся под стражей, не так уж много привилегий. Сиатта находился в круглосуточной изоляции и не мог принимать посетителей. Его тюремный блок был похож на огромный склад, где заключенные сидели в камерах, установленных одна на другую. Отовсюду раздавался их грохот.

За 28 дней в этом месте он, по его словам, редко покидал камеру. Пищу приносили к двери, и он ел, не выходя наружу. Каждый вторник ему разрешалось посетить душевую кабинку с обжигающе горячей водой. В его камере не было окна, а свет никогда не выключали. Из-за шума и яркого света спать получалось только урывками. Потеряв чувство времени, он не знал, когда ему следует отдыхать. Он помнит, как однажды увидел часы во время группового инструктажа. Они показывали девять утра. По его впечатлениям, завтрак он съел семь часов назад. Его тревожность снова возросла, и когда он попросил лекарств, ему, по его словам, ничего не предоставили, хотя у него был подтвержден диагноз и показания из военного госпиталя.

Его распорядок дня устоялся. До завтрака он лежал на койке, затем ел и снова лежал до обеда. После обеда он приседал и отжимался и возвращался на койку до ужина. Каждый день ему давали картонный пакет молока. Предыдущий заключенный собрал достаточно пакетов, чтобы изготовить колоду незамысловатых игральных карт, которую оставил в камере для следующих постояльцев. Сиатта ими не пользовался. Он чувствовал, как погружается в умственную гибернацию. Он ухитрился отправить Фольк короткое письмо.

«Любимая, я так сильно тебя люблю, — писал он. — Ты моя единственная, обещаю. Я очень очень очень очень люблю тебя и мы проживем жизнь, полную любви и счастья. Моей милой цыганочке от ее любимого Сэмюэля».

Он не знал, что еще сказать. В условиях тюремной системы он одичал и с трудом мог оперировать конкретными понятиями, будучи от них оторванным.

В это время его новый адвокат, Ричард Винтер, готовился к подаче апелляции. Винтер согласился представлять Сиатту в конце 2015 года, между решением суда и вынесением приговора. Он был партнером в международной конторе Holland & Knight.

В личном кабинете на 30 этаже в даунтауне Чикаго он работал над делами, связанными с коммерческим и антитрастовым законодательством. У него не было опыта в уголовном праве, и он взял Сиатту клиентом, повинуясь причудливому импульсу. Holland & Knight безвозмездно представляют в суде людей, которые иначе не могут себе этого позволить. Винтер годами помогал детям-аутистам в судебных спорах со школьными округами в Чикаго и за его пределами. В ноябре 2015 года он как раз закончил читать «Вне правил», роман Джона Гришэма о Себастьяне Радде — пьющем бурбон вооруженном адвокате в пуленепробиваемом фургоне, который борется за справедливость для непривлекательных клиентов.

Винтера восхитил карикатурный персонаж Радда. Он также был впечатлен его юридическими тактиками, которые счел вполне пригодными для себя. Вскоре после прочтения книги Винтерс получил рассылку, в которой описывалось дело Сиатты и спрашивалось, не хочет ли кто взяться за него. Он понял, что это было делом для кого-то с талантами Радда, заинтересовался обстоятельствами и решил попробовать.

Две недели спустя он встретился с Сиаттой и его матерью в пункте отдыха на трассе I-294. Сиатта впечатлил его. Он проводил последние недели на свободе и возвращался домой с консультации по ПТСР. Винтер прочел материалы дела в поисках основания для апелляции. Он посетил оглашение приговора в январе и видел, как его нового клиента увозят в тюрьму. Судья позволил Сиатте побыть с матерью около минуты, и после того, как его увели, Морин долго еще сидела в зале суда, а затем в холле. Она выглядела оцепеневшей. Винтер сказал ей: «Посмотрим, что можно сделать».

Винтер знал, что процесс апелляции займет большую часть 2016 года. Также он понял, что, хотя и может убедить апелляционный суд назначить повторные слушания, шансы на то, что судья позволит присяжным рассматривать линию защиты, связанную с ненамеренной интоксикацией, довольно малы. И даже если судья назначит новое заседание, Сиатте все равно понадобится одержать верх над коллегией присяжных, что нельзя гарантировать. У Винтера был запасной план — просить помилования у губернатора Иллинойса, если апелляционный процесс ничего не даст. В любом случае, домой Сиатта попадет нескоро.

К марту власти штата перевели Сиатту из Стэйтвилля в Шауни, где заключенные жили в двухэтажных строениях в форме буквы Х, которые назывались домами. В каждом была центральная станция, из которой охранники наблюдали за поселением. Это было унылое, затхлое место, на полу не хватало плиток, в камерах были двухъярусные койки, туалет и небольшая стальная раковина. Сокамерник Сиатты, нервный мужчина с тонкими усиками, сидел за то, что не зарегистрировался как лицо, совершившее преступление сексуального характера.

Каждое утро замки на дверях камеры открывались. Заключенные могли выйти в темноту и холод блока ради короткой прогулки в кафетерий за завтраком. То же самое повторялось в обед и на ужин. В расписании также предусматривался час свободного времени в общем помещении. Там можно было потягать железо, воспользоваться телефоном или купить еду и предметы гигиены в специальном магазине, используя деньги, которые семья заключенного положила на его тюремный счет.

Покупка еды привлекала внимание. В безналичной экосистеме тюрьмы такие покупки становились валютой. Футболка, чашка для кофе или пакет печенья могли быть предметом для обмена или ставкой в игре. Могли их и украсть.

Охрана обычно находилась в центре блока и редко выходила в коридоры. Это означало, что когда замки открыты, у заключенных была возможность зайти в чужие камеры. Сиатта однажды вернулся из кафетерия и обнаружил пропажу продуктов на 50 долларов. Его сокамерник был взбешен вторжением на их территорию, он хотел найти и наказать вора.

Сиатта, наверное, видел в своей жизни куда больше насилия, чем любой другой заключенный там человек. Но он понимал, что драки несут дополнительный риск помимо непосредственно ран. Если охрана замечала драку, вовлеченные в нее могли попасть в одиночную камеру, так называемый изолятор. В их личное дело вносилась соответствующая отметка. Это могло помешать досрочному освобождению. А дело Сиатты было на рассмотрении. Ему нельзя было создавать неприятности. Он попытался отговорить сокамерника: «У меня много чего происходит. У меня хорошее дело. Я не могу влезать в драки, попадать в изо и получать новые обвинения из-за какой-то банки с тунцом».

Однажды в свободное время возле камеры Сиатты появилось несколько заключенных. Сокамерник Сиатты услышал, что один из них и был вором, и крайне злобно на них поглядывал. Они решили узнать причину. «Сдается мне, это вы украли мои вещи», — пояснил тот.

Сиатта не хотел в этом участвовать. Он вышел из камеры, а один из пришедших вошел в нее, пока остальные стояли в коридоре. Прошло от силы секунд 15. Один из стоящих в коридоре сказал, что драка окончена, и они разошлись. Сокамерник Сиатты лежал на полу, он был сильно избит. У него было рассечение от удара о стальную койку, и он сильно кровоточил. Сиатта изучил рану и понял, что нужна медицинская помощь. Но мужчина отказывался подойти к охране. Он сказал, что останется в камере на пару недель и будет есть покупную еду, пока раны не заживут.

План провалился. Охранники провели расследование. Шестерых отправили в изо, включая двоих подравшихся. Сиатту перевели в другой блок. Его новый сокамерник состоял в банде Latin Kings; среди его многих татуировок был символ банды, пятиконечная корона. Он объяснил правила: «Здесь, в этой камере, все нормально. Это наш дом. Но снаружи ты ни с кем не связан и если попадешь в беду, я не смогу тебе помочь». Сиатта ненадолго покинул Шауни ради заседания суда по поводу своего прошения, а когда вернулся, его поместили к другому парню из Latin Kings. Те же правила. Внутри камеры все нормально, снаружи мы друг друга не знаем.

Сиатта так и не завел друзей. Он пытался ходить в группу поддержки ветеранов, но там были одни обманщики. Когда он пришел туда в первый раз, там был человек, который называл себя бывшим морпехом, но коверкал жаргон Корпуса. Куратор встречи спросил мужчину в возрасте около 30 лет насчет его звания.

«Генерал», — гордо ответил заключенный.

Сиатта услышал достаточно. Больше он туда не ходил.

Сиатта мог звонить домой каждый день, но разговоры с матерью, по которой он тосковал, обычно разочаровывали. Он спрашивал, были ли новости о его прошении, и ответ всегда был один. Нет. Терапию с человеком, который хорошо знал Сиатту, заменили на ежемесячную 15-минутную проверку психического здоровья.

Выглядело примерно так: «Ты хочешь причинить кому-то вред? Ты хочешь причинить вред себе?» и затем: «Ну ладно, увидимся в следующем месяце». Депрессия вновь охватила его.

Он пытался тягать железо, зная, что упражнения ему помогают. Хотя к каждому тренажеру всегда была очередь из 3–4 человек, иногда ему удавалось нормально заниматься. Но по мере того, как депрессия усиливалась, он начал проводить время более пассивно. В основном он спал: с этим проблем не было, поскольку его блок был закрыт 21 час в день.

В апреле, пока Сиатта томился в тюрьме, я написал Скотту Дразевски, судье, который некогда выразил сочувствие Сэму. Он отказался обсуждать дело. Законы штата запрещают судьям комментировать апеллируемые дела, как ответил он в письме. После посещения Сиатты в Шауни я встретился с Дональдом Д. Бернарди, отставным судьей и бывшим наставником Дразевски. Он хорошо понимал, что заставило Дразевски посадить Сиатту в тюрьму.

Бернарди знал, в чем обвинялся Сиатта. Я поделился с ним подробностями боевых действий: парнишка, которому прострелили голову, гражданские, которых обстреляли ракетами, серия хладнокровных убийств в конце 2009 года. Он всего этого не знал.

Мы говорили о раздражении и злости, которые объединяют многих ветеранов, и что депрессия и ПТСР Сиатты не были чем-то необычным. Мы обсудили слова поддержки от Куомо, бывшего командира Сиатты. «Наблюдая за тем, как он сражался, и сражаясь с ним бок о бок, я всегда поражался его невероятной храбрости». Мы также говорили о тяжести преступления Сиатты. Человек с его прошлым, который вламывается в чужой дом — это действительно пугает.

«Боец»: история одного солдата. Часть 7Реакция Бернарди меня поразила. Он посмотрел на мою записную книжку так, как знакомые с репортерами люди смотрят, когда они вот-вот скажут что-то, достойное цитирования, и произнес: «Если этот случай не подпадает под смягчение приговора, то смягчение приговора не имеет смысла».

Юридическое сообщество округа невелико. Бернарди сказал, что Джейсон Чемберс, прокурор штата и босс Альферинк, проходил практику у него в суде в начале своей карьеры: «Он хороший парень и разумный юрист, который способен рассмотреть дело с разных сторон».

Несколькими часами позднее я встретился с Чемберсом и Альферинк и пересказал им то, о чем говорил с Бернарди. Альферинк удалилась на заседание суда, а Чемберс был вежлив, но непроницаем. Я сообщил, что планирую посетить место преступления и поговорить с людьми, которые были в доме, когда в него влез Сиатта, и вернусь с новыми вопросами.

Два дня спустя, когда я был в Новой Англии, со мной связался Чемберс. Он просил номер Ричарда Винтера, адвоката Сиатты. В тот же день после обеда Чемберс позвонил ему и предложил сделку. Он был готов аннулировать приговор Сиатты и позволить ему покинуть тюрьму и предстать перед судом по менее тяжкому обвинению. И он был готов облегчить весь процесс. Он хотел, чтобы Винтер взял документацию из СДВ в подтверждение того, что Сиатта будет получать врачебную помощь. Как только эти документы будут получены, штат обратится в суд, чтобы Сиатту немедленно выпустили из Шауни. Детали сделки будут уточнены позже.

19 мая Сиатта спал на своей койке, когда услышал голос по внутренней радиосвязи, сообщивший, что его дверь будет открыта и ему следует прибыть к станции охранников. Охранник сказал, что нужно пойти и сдать отпечатки пальцев. Это показалось Сиатте странным: у Департамента исполнения наказаний уже были его отпечатки.

До этого Сиатта не предчувствовал никаких изменений в своей судьбе. Винтер держал его мать в курсе планов Чемберса, но та не хотела, чтобы ее сын пал духом в случае, если бы процесс застрял или ходатайства Чемберса были бы отклонены апелляционным судом. Она только сказала ему, что Винтер работал над его делом и что «на днях могут прийти новости».

Тем днем, после того как адвокаты и сотрудник апелляционного суда изменили формулировки и условия судебного постановления, судьи распорядились освободить Сиатту под залог в $10 025 на время до принятия решения об апелляции.

Охранник проводил Сиатту в офис тюрьмы. Сэм до последнего не был уверен в том, что происходит. Позже в тот день Сиатта рассказал мне: «Они спросили меня: „Где твои вещи?“. А я такой: „А что? Зачем они мне?“. А они ответили: „Затем, что ты отправляешься домой“».

Сиатту проводили обратно в камеру и вручили пластиковую коробку, чтобы собрать вещи. Охранник дал ему 3 минуты — едва хватило, чтобы отдать кофейную чашку, около 20 пачек лапши быстрого приготовления и пирожки с кремом и шоколадной крошкой его последнему сокамернику, который отбывал 12-летний срок.
— Я возвращаюсь домой, — сказал Сиатта.
— В смысле, домой? — спросил тот.
— Видимо, мой адвокат работает над этим; в любом случае, я выхожу отсюда.
Сокамерник, которого в лучшем случае освободят под условный срок в 2022 году, покивал головой.

Спустя пару минут Сиатта покинул камеру и уже шел с коробкой вдоль тюремного корпуса. Сотрудники администрации проверили выносимое им имущество: чайник, несколько книг и журналов, пара шлепанцев и выданный ему конверт с $63,90 наличных — остаток с его счета в магазине для заключенных. Кто-то дал ему серые спортивки с белой футболкой, и Сиатта переоделся в них из синей тюремной формы. Оставил только кроссовки с его тюремным номером, Y11107, написанным на них от руки. Он все еще сильно походил на заключенного.

Охранник сказал ему сидеть и ждать. Его пожитки переместили в картонную коробку. Через час или два Сиатту провели через несколько тяжелых дверей в приемную Шауни, где его уже ждал Т. Г. Тэйлор, бывший военный офицер, который первым рассказал мне о заключении Сиатты. «Привет,» — сказал Сиатта, улыбнувшись. Тэйлор объяснил, что он повезет его до гостиницы в Марионе, где Сиатта встретится с матерью. Они разговаривали короткими фразами, будто морпехи перед разведоперацией.

«Боец»: история одного солдата 9
Сиатта через пару минут после освобождения из Исправительного центра Шауни.
Фото: Девин Ялкин для New York Times

«Ты в порядке?» — спросил Тэйлор.
«В порядке», — ответил Сиатта. Он шел по парковке мимо машин охранников с пустым лицом. В машине выглядел вяло. Он ел чизбургер, пока Тэйлор пытался объяснить, что только что произошло. «Я и понятия не имел», — признался Сиатта.

Тэйлор позвонил Морин и сказал: «Он с нами». Морин внесла залог за Сиатту в Блумингтоне и была в пути чтобы встретить их. Сиатта взял трубку. «Мам, привет, как ты? Я в порядке. Что? Да. Где вы? Еще час и минут десять. Да ничего там хорошего, ты ведь видела Шауни раньше. Ага. Да. И я тебя».

Он положил трубку. Сев за руль, Тэйлор положил кусочек нюхательного табака за нижнюю губу. В тюрьме вообще не было табака. «У тебя часом не найдется еще Copenhagen (популярная в США марка табака — прим. Newочём)?» — cпросил Сиатта. Тэйлор поделился тем, что у него оставалось, и пошел в продовольственный магазин купить еще одну коробочку. Он попросил Сиатту подождать в машине. Его освободили так быстро, что он рисковал быть принятым за беглеца.

В мотеле около трассы Тэйлор достал сумку с вещами, нашел спортивную футболку и бросил Сиатте. Теперь он действительно выглядел свободным человеком. Сиатта направился в буфет мотеля, заказал большой кофе, встал спиной к стене вестибюля и стал наблюдать за входом. В течение часа он расхаживал между лобби и номером Тэйлора, пока не появилась Морин. Они с сыном медленно подошли друг к другу и тихо обнялись.

«Боец»: история одного солдата 10
Сиатта со своей матерью Морин в мотеле в Марион, штат Иллинойс, после освобождения.
Фото: Девин Ялкин для New York Times

Она отпустила его и обратилась к Тэйлору, почти не веря в происходящее. «Спасибо», — тихо говорила она снова и снова. Сиатта одолжил у нее телефон. Ему нужно было сделать звонок.

Эшли Фольк была на кухне у себя дома в Чикаго. Она работала барменом в ночные смены. Она знала, что Уинтер пытался освободить Сиатту, но не знала о предложении Чемберса и о том, что освобождение случится так быстро. Она увидела номер Морин и взяла трубку.

На другом конце она услышала голос Сиатты.
«Любовь моя», — промолвил он.
«Боже мой!» — закричала она. Эшли навалилась на буфет и сползла на пол, где свернулась калачиком и разрыдалась. Она слышала, что Сиатта тоже плакал.

На следующий день я встретился с Чемберсом в кафе. Все были удивлены резкой сменой позиции штата. Нужно было узнать: почему Чемберс взялся именно за то дело, которое его контора отвергала уже два года?

Чемберс описал систему уголовного правосудия, которая напоминала перегруженную мельницу. По словам Чемберса, его офис занимается примерно пятью тысячами дел в год, и ему было не по силам тщательно рассматривать каждое из них, и уж тем более читать все материалы дела. В случае с Сиаттой дневник, в котором рассказывалось об истории его борьбы, не был доступен во время переговоров о сделке по признанию вины. Он появился только перед самим заседанием.

Чемберс рассказывает, что после того, как мы встретились в первый раз той весной, он просмотрел дело и обнаружил дневник. По его словам, к концу прочтения он не был удивлен тому, что Сиатта оказался в наручниках: «19-летнего парня берут и ставят в эти экстремальные условия, где его просят заниматься тем — или даже когда он делает это по своей воле — что противоречит ценностям, на которых его воспитывали. А американское правительство хлопает его по плечу и говорит: „Удачи “».

«Мне очевидно, что это просто инструкция, как сделать так, чтобы случилось неладное», — объяснил адвокат.

С точки зрения Чемберса, разрабатываемая сделка о признании вины на самом деле не являлась большим сдвигом. Сиатта получил минимальный срок за преступление класса Х и в скором времени подал бы прошение на больший срок, но за преступление на класс ниже. «С практической точки зрения, это большой прорыв», — заметил он (ведь Сиатта вышел из тюрьмы), и продолжил: «С точки зрения закона — сдвиг на волосок».

«Боец»: история одного солдата 11
Мать Сиатты, Морин, в своем районе в Даймонд, штат Иллинойс. Сиатта на заднем плане.
Фото: Девин Ялкин для New York Times

Чемберс добавил, что для общества такой расклад скорее всего безопаснее. Если бы Сиатта вел себя хорошо в Шауни, он бы имел право быть освобожденным менее чем через три года и вернулся бы фактически без каких-либо психологических консультаций или наблюдений у врача по поводу своего ПТСР. А теперь он будет находиться под присмотром штата и психотерапевтов в течение нескольких лет. «Моя логика стала такой: „Что делает людей безопаснее в долгосрочной перспективе? Лечение или просто вывод на улицу?“» — делится рассуждениями Чемберс.

Мужчина, который дрался с Сиаттой в доме в Нормале, тоже осознал, что его чувства переменились. И хотя сам он не служил в боевых частях, морская пехота оставалась важной частью его жизни. Он отслужил четыре года в качестве писаря и был уволен с положительной характеристикой в звании сержанта. Пособие по демобилизации помогло оплатить учебу в колледже, а его брат находился на действительной военной службе. Поскольку он был исключен как свидетель на время процесса, ему не были известны детали участия Сиатты в боевых действиях, и чем больше он узнавал, тем больше видел в Сиатте пьяного морпеха, который просто совершил глупость.

В том вторжении в дом не было ничего личного. «В конце концов, это было простой случайностью», — заключил он. Когда Чемберс позвонил ему в конце весны, чтобы обсудить возможность отмены обвинительного приговора, он выслушал новое предложение прокурора. Он подумал об этом и решил, что больше не держит злости: «Я был готов оставить это в прошлом и простить».

После телефонного разговора с Фольк о своем освобождении, Сиатта пошел с братом в Target (Target — один из крупнейших ритейлеров и дискаунтеров в США — прим. Newочём), чтобы купить новые кроссовки взамен тюремных. То ли резкая перемена атмосферы — из тюрьмы в большой торговый центр, то ли поглощенный им никотин и кофеин, но он был просто перегружен. Его вырвало. На следующий день он зарегистрировал свой залог, а летом предстал перед судом и признал себя виновным по менее тяжкой статье — попытка незаконного проникновения в жилище, — и получил условный срок на четыре года с еженедельным консультированием в ветеранской организации.

Его одолевала апатия. В первые несколько недель он почти ничем не занимался, только ходил в спортзал и к Фольк. Ей тоже было нелегко. По ее словам, проведенные Сиаттой месяцы в Шауни прошли для нее серой вереницей. Каждый день был безвкусным и бесцветным. Но она понимала, что Сэму было хуже. И теперь, когда он вернулся, Эшли была терпелива, потому что хотела, чтобы терапия возымела свой эффект.

Она позволила ему самому устанавливать себе темп. Фольк ужасно волновалась из-за перемен в его судьбе: «Когда я увидела его, это было все равно что заново родиться», но, конечно, не ожидала, что все будет как в сказке. Когда он выглядел замкнутым, она звала его на прогулку. «Мы выгуливали собак вокруг дома. В каждый следующий раз мы проходили чуть дальше», — вспоминает она.

К осени Сиатта уже регулярно ходил к врачу, не имел взысканий от наблюдающего инспектора и чаще выбирался из дома. Он был в хорошей физической форме. Совет по делам ветеранов понизил оценку его нетрудоспособности с 75% до 50% — такая перемена предполагает, что врачи центра посчитали, что его ПТСР уже меньше на него влияет.

Когда я навестил его в конце ноября, за 4 дня мы три раза вместе ходили в ресторан. Каждый раз он был любезен с персоналом и не выглядел настороженным. Дважды он сидел спиной к входной двери. Уже 2,5 года он не употребляет алкоголь. Его взгляд ясен, голос отчетлив, он ведет себя спокойно. Еще он искал работу, хотя с условным сроком ему было трудно пройти проверку данных. Сэм почти получил работу грузчиком, пока не сказал руководителю о своей судимости. Он не сдался. Фольк думает что вскоре ей удастся устроить его на на проверку удостоверений у входа в спорт-бар, где она работала.

Время ожидания Сиатта разделял между домом матери и жилищем Фольк. С Эшли разговаривал о свадьбе. Фольк знала, где он был и что натворил, и все это приняла. Сиатта предположил, что это знание принесло облегчение: «Объяснения выматывают, а мы практически разобрались с этим».

Однажды утром после встречи с наблюдающим инспектором Сиатта боксировал с тяжелой грушей в подвале дома своей матери. Наверху в фотоальбоме хранились фотографии моментов из его жизни, среди которых была одна, сделанная за несколько дней до того, как он покинул дом и отправился служить в морскую пехоту: тогда его вербовщик принес им торт. Сиатта был скромным и прыщавым мальчишкой с крепкими руками, который еще до учебного лагеря мог подтянуться 28 раз. Сейчас в подвале, тренируясь с висящей грушей, он выглядел ненамного старше.

На руках его были бинты, сам он был босой. Плечи были в каплях пота. С каждым ударом воздух взрывался хлопком, а затем следовала пауза. Сиатта пытался научиться терпеть боль и укрепить свои кулаки: он сосредоточенно бил по груше, пытаясь не поддаться острой пульсации в своих руках. «Не хотелось бы сломать руку об чье-то лицо», — сказал он.

Сиатта тренировался, чтобы получить билет участника любительских смешанных единоборств и таким образом прорваться в мир борцовских клубов Среднего Запада. Его распорядок дня включал в себя поединки с другом, служившим в полиции. Пока у него была только одна проблема. Он не мог полностью контролировать свою левую руку. Видимо, колотые ранения повредили нерв. Он ударил по груше левой рукой — хлоп — и нахмурился. «Я чувствую несогласованность в зрительно-моторной координации, будто бы нарушена моя система наведения», — пояснил он.

«Боец»: история одного солдата 12
Сиатта тренируется в подвале дома своей матери в Даймонде, штат Иллинойс.
Фото: Девин Ялкин для New York Times

Я спросил его, не будет ли выход на профессиональный ринг только с одной полностью рабочей рукой слишком опасен, особенно памятуя о наличии платиновых проволок в его шее, которые могут и сместиться. Казалось, он уже устал от этого вопроса. Он слышал такого рода увещевания с тех пор, как сказал друзьям, что собирается в морпехи. «Если бы моей мечтой было стать адвокатом или врачом, что-то социально приемлемое, все бы были счастливы. Но когда я говорю людям, что хочу быть бойцом, они такие: „Эх, чувак, ты лоханешься“».

Люди предупреждают его, что он покалечит себя, а он отвечает: «Ну, это же борьба, так что это определено по умолчанию». Он надеется заработать денег, чтобы оплатить счета за больницу. Пульсирующие кулаки, пустое лицо, сбитый прицел на левой руке: Сиатта нанес очередной удар.

По материалам: The New York Times. Перевели: Наташа ОчковаАлина ХалфинаАлина БортниковаПолина ПилюгинаКирилл КозловскийДенис ЧуйкоЮрий Гаевский и Сергей Пахомов.
Редактировали: Роман ВшивцевКирилл КазаковСергей РазумовНастя Железнякова и Артём Слободчиков.